Земля от пустыни Син
Шрифт:
— Занимайте скорее свободные места, пока они еще есть! Вы поедете в сказку! Мы повезем вас в страну холмов, озер и лесов. Это настоящий Диснейленд! Занимайте места, если еще есть свободные, у вас ровно две минуты!
— Прокатимся второй раз? — предлагает Света. — Он очень смешной, этот зазывала.
— Да нет, что ты, достаточно.
Они бродят по огромному парку с необъятной величины туями, щурятся на солнце и просто болтают.
— А русских много? — спрашивает Таня.
— Хватает. Это либо евреи, либо этнические немцы.
— Ну, да, знаю. Немцы из Казахстана.
— Не только, конечно.
— Устроены? — Таня вопросительно смотрит
— Трудно сказать. По-разному. Я вчера была на ежегодном собрании здешнего русского писательского союза…
— И такой существует?
— В Германии переселенцы образовали много всяких союзов, выпускают газеты и журналы, издают книги — вполне светская жизнь.
— Я слышала об этом. Но почему именно писательский?
— Людям не хватает общения, поэтому начинают выплескивать мысли и чувства в письменной форме — это нормально. Новых друзей найти сложно.
— И ты тоже пишешь?
— Я — нет, не занимаюсь этим. Я только вожу экскурсии, составляю экскурсионные программы. А к ним интересно ходить иногда — стихи послушаешь, свои рассказы кто-нибудь почитает. Вот совсем недавно мне дали книжку одного из наших авторов, которая называется «Заметки эмигрантки».
— Я подобные произведения не читаю, — машет рукой Таня. — Во первых, все пишут одно и то же: либо как плохо было у нас и как замечательно здесь, либо нытье про новое житье — очередные непонятые души, и ничего больше. А во вторых, это все непрофессионально написано.
— Что такое «профессионально»? Кто определяет?
— Есть же «законодатели моды» в литературе.
— Они сами давно вышли из «моды». И вообще не знаю, есть ли какие-то объективные критерии или эти оценки, — дело вкуса. Я, например, не терплю Маяковского, не люблю Цветаеву. Наверное, это плохо, но — не нравятся они мне. Ни как люди, ни как сочинители.
— Про Маяковского — ты напрасно, Света. Не любить — один разговор, частный. Признавать то, что он гениальный поэт, — это другое. А вот стихи Марины Цветаевой написаны на стене одного дома в Лейдене — большими такими русскими буквами, на всю стену. Я как увидела, остановилась как вкопанная, и слезы потекли.
— Нужно, я считаю, прежде всего иметь в виду то, что востребовано читателем.
— Тогда — прилавочная литература.
— Это крайности. Это все читают, конечно. Но есть серьезные вещи, которые касаются многих. То, что они, может быть, написаны не совсем по «канону» — то на Западе его давно уже нет. А относительно темы ты тоже не права. В большинстве случаев, конечно, люди хотят оправдать себя в первую очередь. Но эта книга натолкнула меня на многие мысли о нашем теперешнем житье здесь.
— Например?
— Мне было интересно хотя бы потому, что это путь человека в чужую культуру, к аналогичной моей жизни, но несколько другим путем. Мне понравились искренность и бесстрашие, с какими это написано, — подобное о себе стараются скрывать, подчеркивают свою «особость», а она пишет честно. У нее — самый, пожалуй, сложный, трудный путь, путь беженки, у которой нет никаких оснований, чтобы остаться в чужой стране.
— А какие основания есть у других?
— Есть, я думаю, «белый», легальный, не унизительный путь — когда не приходится ни обманывать никого, ни скрывать ничего, ни работать уборщицей или кем-то в этом роде. Это когда люди приезжают на работу, когда они с самого начала востребованы. У меня, наверное, путь «полубелый» — тоже легальный, не надо было ничего скрывать, потому что я выходила замуж. Но находить свою «нишу» в западном обществе, да еще переехав
— Да?
— Конечно. Они говорят: никогда не знаешь, что о тебе думают на самом деле. И вообще все, кто приехали, вне зависимости от этнических корней, здесь автоматически превращаются в «русских». Хотя существуют самые разные союзы.
— Но экономически большинство, наверное, существует на пособие?
— Не принято обсуждать вопрос, кто на что здесь живет. Большинство — да, на пособие. Вот, кстати, пример. После писательского собрания, о котором я начала рассказывать, я шла домой с одной знакомой, Верой. Она пишет стихи, и, на мой взгляд, совсем неплохие, печатается в разных русскоязычных литературных журналах в Германии. Типичный случай. Приехала в конце восьмидесятых, да еще со своим «самоваром в Тулу», причем «самовар» был скорее балластом, а не помощником.
— Это комплекс русской женщины — хоть какой, но мужичонка рядом, надо быть замужем.
— Вот именно. Долго искала работу, хваталась за любую и, кажется, нашла — уход за лежачими больными. Но все равно не чувствует себя на равных. И к тому же это так далеко от ее профессии учителя! Очень устает от этой работы: сутки через двое, представляешь? Тут уж не до стихов. И, по-моему, она «придавлена» работой, из-за этого и настроение необщительное. Хочет искать что-то другое, но это ой как непросто в Германии! И так проходит жизнь — «в мечтаньях об ином», а на деле — ничего иного не предвидится.
— Вчера я случайно разговорилась с одной русской — в музее встретила. Она тоже жаловалась: и на одиночество, и на плохо оплачиваемую работу, и на отношение администрации. Все жалуются, всем плохо!
— Это знакомо!
— А зачем ехали, спрашивается?
— Ну, время было сложное… Сейчас бы многие, я думаю, вернулись, но концы обрублены… И здесь никак, по существу, не приживаются: почему-то им хочется переделать их на свой лад.
— Это как?
— Понимаешь, для них все — плохо! Они почти все время в борьбе против чего-то или за что-то.
— Как учили.
— В том-то и дело. Считают, что общество, в которое они попали, нужно переделать, оно их не устраивает, раздражает, они хотят приспособить его к себе, а не себя к нему. Для меня это — как «отрыжка» советскости мышления, не более того. Я понимаю принципиальность и прямоту. Но, с другой стороны, с людьми иногда трудно контактировать именно из-за этого, из-за их «упертости», что ли. Такая прямолинейность и негибкость, мне кажется, является недостатком, ты не находишь?
— В определенных ситуациях — разумеется.