Земля от пустыни Син
Шрифт:
— Мамина подруга, у которой я жила, много лет переписывалась со своим коллегой из Германии, они учились когда-то вместе в Казанском университете. И вдруг, представляете, приходит письмо от него, и он пишет, что принял близко к сердцу мою историю, потому что его сыновья остались совсем без матери, он знает, какое это горе, поэтому с удовольствием пригласит меня летом в гости. Вот так я приехала сюда. Они очень хорошо ко мне относятся и говорят, что, наверное, я могла бы поступить здесь в университет. И теперь, если это так, у меня появится возможность приехать на учебу
— Резонно. Ты уже выбрала специальность?
— Да, давно: я хочу стать биологом, и здесь это было бы для меня лучше всего — можно впоследствии получить стажировку в научной лаборатории в какой-нибудь другой стране — в зависимости от темы, я уже узнавала.
— А язык?
— К сожалению, мой немецкий пока не такой хороший. Хотя я училась в немецкой спецшколе, этого ведь недостаточно. Но теперь я, конечно, буду стараться.
Их прерывает звонок по мобильнику.
— Это мне, — улыбается Лениза, доставая из сумочки телефон.
Она разговаривает по-немецки, а Таня, щурясь от солнца, разглядывает пеструю толпу перед Бранденбургскими воротами: там, в центре площади, идет какое-то уличное представление с ставшими теперь такими модными по всей Европе немыми фигурами.
— Я должна извиниться, — пряча мобильник в сумочку, говорит Лениза. — Сейчас они заедут за мной на машине — все приглашены вечером в гости.
— Тогда расплатимся и распрощаемся, — тут же спешит Таня, чтобы не показаться навязчивой. — И я отправлюсь дальше, хочется обязательно посмотреть мемориал Холокост и побывать на Потсдамской площади.
— Не спешите. Я бы хотела познакомить вас с ними, — говорит Лениза. — Они придут прямо сюда. Я объяснила, где мы сидим.
Таня протягивает визитную карточку:
— Вот мои реквизиты, на всякий случай, — и записывает адрес электронной почты, который диктует ей Лениза.
И пока они говорят еще какие-то необходимые слова друг другу, к столику подходит широкоплечий, крепко сбитый — по-другому просто никак нельзя сказать — немец, в хорошем костюме и галстуке. Он крепко пожимает Танину руку и представляется:
— Гюнтер.
4
Костя встречает Таню с цветами.
— Дорогой! Ты как в нашей молодости! — восклицает Таня, прижимая к лицу розы в прозрачном конверте с цветной, изящно закрученной ленточкой.
— А что, нельзя?
— Мама всегда умилялась, когда ты приносил мне букетик ландышей — она считала это особым проявлением чувств с твоей стороны.
Костя ведет машину из Шереметьево-2 в город и слушает Танин восторженный рассказ.
Хорошо, что нужно сосредоточиться на дороге и смотреть все время вперед. Он ловит себя на том, что даже вставляет какие-то реплики. Потому что в голове до сих пор стоит эта встреча в театре, когда он попросту столкнулся с собственным сыном в фойе во время антракта.
Костя что-то промямлил про корпоративный культпоход на новую постановку Романа Виктюка — заготовка у него имелась. Но взгляд, которым Лева смерил отца… Только отца, на спутницу даже не взглянул, хотя Костя представил ее: «Вот,
Впрочем, почему нельзя? Почему нельзя пойти в театр сослуживцам? Можно. Сослуживцам — можно. Даже здорово: пойти и потом вместе обсудить. Сослуживцам.
Говорят — статистически проверено, — большинство мужчин в возрасте от сорока до пятидесяти разводятся и женятся второй раз. Но ведь это — большинство. А он, Костя, относится к меньшинству — к тем, особенным, которые не подчиняются общей мерке и не хотят влезать в прокрустово ложе понятия «обычный»: «обычный роман», «обычный случай», «обычный человек», «обычная ситуация» — все эти пошлые слова, которые произносятся и употребляются по отношению к этому самому «большинству».
Он успешный, доктор наук, в тридцать пять лет защитивший диссертацию, он видит перед собой цель — не ближнюю, а в перспективе. И продвигается к ней, находя путь в любой ситуации. Поэтому на нем не отражаются катаклизмы, дефолты и кризисы. Поэтому он всегда в центре, а не на обочине, востребован в сфере бизнеса.
Он являет собой некий положительный стандарт общества, и если его жизнь и вертится как perpetuum mobile: раз и навсегда налажено, без потрясений и срывов, — то на верхней волне. Не на самой верхней, но достаточно близкой к ней, в которой есть те, про кого говорят: «Он вполне кремлевский человек, дружи с ним».
Вот брат Сева, старший, считавшийся таким умным, всегда двигавшийся по административной лестнице функционер, надежда семьи, чего он так в конце концов и не оправдал, рухнул сразу. Конечно, все спихнули неудачу на возраст: катаклизм грянул, когда Сева был практически в конце карьеры. Он еще побарахтался пару-тройку лет в каких-то довольно сомнительных коммерческих структурах, куда его устроили по знакомству и временно терпели как коммерческого директора, он даже съездил один раз в какую-то заграницу. Но так и не выплыл — в результате оказался невостребованным и пошел ко дну: он больше нигде не работал, получал пенсию, и всю семью с двумя детьми фактически тащила на своих плечах Лена.
И Костя, хорошо понимая ситуацию брата, в глубине души оправдал его, когда брат — Костя был совершенно уверен, что все произошло с подачи Лены, иначе Сева, в душе трусливый, никогда бы не пошел на такое, тем более по отношению к младшему брату, — влез в аферу и попытался приватизировать их с Таней квартиру, в то время как они всей семьей были в отъезде. Это произошло еще в середине девяностых, когда хватали то, что плохо лежит. И, видимо, Лена натолкнула на мысль: а вдруг не вернутся, добру — пропадать, что ли? Так представлял себе это Костя.