Земляки по разуму
Шрифт:
Такое выдержат редкие нервы.
Семен шарахнулся назад, когда шар начал наваливаться на него, грозя удушить, и непроизвольно махнул руками. Дикий, животный ужас владел им, когда расплылся по бесконечной и совершенной поверхности, становясь немыслимо цельным и одновременно — разрозненными атомами, мечущимися в жуткой пустоте, внутри и снаружи которой был он и… не было его… и никого…
Не добившись от водителя «ГАЗ-53» ничего путного и не обнаружив никаких признаков
— Но как ты здесь все-таки очутился?! — бесился майор. — Я сам лично, да и сержант не даст соврать, видел тебя за рулем!
— Этого не могло быть…
— Но что-то ты должен помнить! Вот ты вышел из дому и…
— Ничего не помню, — упрямо ответствовал Вовка — Живая Рыба и пугливо озирался по сторонам. Больше всего ему хотелось осенить себя крестным знамением, но никак не делиться с милицией воспоминаниями. Хоть и были они смутными, но от этого не менее жуткими.
— Ты что, эпилептик?
— Да я третий год — ни капли! — обиделся Вовка, начиная жалеть об этом прискорбном факте.
— Тогда иди отсюда, — хмуро буркнул Вуйко А.М. — Машина будет находиться на штрафплощадке до выяснения.
Живая Рыба, расставшись с правами с плохо скрываемой радостью, вздохнул с облегчением, чем окончательно испортил майору настроение. Повернувшись спиной, он ушел, от души надеясь, что весь сегодняшний кошмар подошел к концу.
Больше всего на свете Горелову хотелось исчезнуть. Выскользнуть не только из хитросплетения чертовых пут, но и стать практически невидимым эмбрионом, чтобы начать все сначала. Проклиная себя, свое невезение и тех, для кого не существует ничего святого, старший лейтенант одновременно пытался утешиться тем, что в следующий раз он двести раз подумает прежде, чем нарушит инструкции… Прежде, чем решится на что-нибудь вообще, но… В следующее мгновение на него накатывало бешенство и жажда мщения. Он еще даст понять уродам, чтозначит связать советского милиционера!.. на кухне!.. его же подтяжками!..
Утренней росой слезы жалости к самому себе выступали на красных глазах. Горелов переставал дергаться на табуретке и начинал тихо стонать. Он раскачивался и бился покаянной головушкой о холодный ящик холодильника. Со временем в его душе свила себе гнездо зависть к «Днепру-2М». У кого, как не у этого белого террориста по-настоящему холодная голова, как и завещал Феликс Эдмундович, а вместо сердца — электрический мотор… Кто завещал органам внутренних дел электромотор вспомнить, правда, не удавалось. От этого заложник отчаивался все больше и больше, одновременно начиная испытывать к холодильнику уважение за верность долгу и заветам, смешанное с чем-то, очень похожим
Короче говоря, к тому времени, когда начали стучать в стену, участковый был на том участке, где проходит грань помешательства. Мощные глухие удары вернули ему надежду, но не былой разум. Старлей, вслушиваясь в их четкий, тамтамный ритм, начал улыбаться.
Закрыв глаза, Горелов вспомнил себя маленьким голым дикарем. Высокий костер мечет в твердое ночное небо огненные копья, а вокруг Отца пляшет родное племя и все любят его — сына вождя Гори Ясно. Когда-нибудь он вырастет и будет мудро править своими подданными, а потом женится на Лариске с третьего этажа, в которую тайно влюблен с восьмого класса…
Страшный грохот рушащихся камней штопором выдернул пробку его сознания из бутылки атавистических мечтаний и вернул в кошмарную действительность. Милиционер дернулся в паутине подтяжек и попытался затекшими и скрученными за спиной руками нашарить пистолет. Если верить опытам Павлова, это был условный рефлекс настоящего чекиста на внешний раздражитель. Неизвестно, были ли среди павловских подопытных подружек милицейские овчарки, но пистолета у Горелова не было точно.
Этот обескураживающий факт заставил его окончательно очнуться и узнать последние новости. Они были неутешительными. Он по-прежнему сидел на кухне, табуретка была его эшафотом, холодильник — лечащим врачом, а из гостиной доносились голоса.
— Может, ты и прав. Как говаривал неизвестный тебе Байрон: «Если у тебя нет возможности бороться за свободу у себя в комнате, так борись за нее у своего соседа!» Кажется, я с цитатой немного соврал, но в данном аспекте это не суть важно, — молол чушь, от которой начали вянуть милицейские уши один из голосов.
Это была явно не спасательная команда, посланная ему на помощь. Командира спасателей звали не Байроном, а как-то по-другому. Как именно, Горелов вспомнить не успел, потому что тут заговорил второй.
— Где? — прозвучал вопрос, и внутренности участкового похолодели, словно он хлебнул фреона. Голос, его задавший и когда-то звучавший гораздо добрее, сейчас изменился почти до неузнаваемости.
— Черт его знает! Зря мы упустили того идиота…
— Кого?! — рычание сочилось жаждой крови.
Горелов зажмурился. До его слуха откуда-то снизу долетела игра на пианино. С удивлением он признал «Прощание славянки» и погрузился в пучину меланхолии. Милиционер не догадывался, что эта музыка звучит похоронным набатом не по нему, а по Советской власти, с которой прощалась соседка Саньковского — Матвеевна.
— Мм… Значит, ты говоришь, — снова заговорили в комнате, — что он — это то, что было тобой… Или он — это ты, каким хотел бы стать?.. Да, крепка амброзия!
— Где?!
— Да на твоих же глазах вылетел в окно! Правильно, ты не видел, потому что тебе стало нехорошо. Я только одного не понимаю, разве это повод, чтобы рубить стены? Особенно, если в кармане ключ…
— Рубить стены?
— Он еще удивляется! Я только предложил посмотреть на связанного, а ты тут же за секиру и давай ею махать!