Земная печаль
Шрифт:
— Но и я не все понимаю, иногда мне кажется, что между нами, мною и тобой, уже роковое, судьбой назначенное, как знаю я тебя почти ребенком. А иногда думаю: навсегда ли?
— Скажи, — спросил он вдруг, — правда, что этот… Христофоров к вам приедет?
— Да, хотел. Почему ты спрашиваешь?
— Нет, ничего. Просто вспомнил.
Он взял Машурину руку, поцеловал в ладонь, и долго рассматривал.
— Мне всегда нравилась твоя рука. Пальцы длинные, тонкие.
Он вздохнул и сказал уже несколько иным тоном:
— Белая кость!
Машура опять задумалась.
— А что если я очень легкомысленная? —
Он вспыхнул.
— И перестал бы считать, если б…
Он не договорил.
Некоторое время они молчали. Что-то тяжелое переливалось в Антоне. Видимо, он себя сдерживал.
— Удивляюсь, — сказал он наконец, — если ты меня действительно любишь, почему же такие мысли…
Тут как будто Машура смутилась.
— Ах, это, конечно, чепуху я говорю.
Когда они шли домой, Антон вдруг сказал ей, просто и глухо:
— А я думаю, что один человек уже тебе нравится.
Машура высунула ему кончик языка, фыркнула и, подобрав платье, помчалась к саду.
Дома ждал самовар, чай с очень белыми сливками, Наталья Григорьевна. А в сумерках еще малое событие произошло в усадьбе, бывшей вотчине Годунова: на паре лошадей, в тележке, с мужиком на козлах подкатил голубоглазый Христофоров. Он был в широкополой шляпе, синей рубашке, на которую надел ветхое летнее пальтецо; усы свешивались вниз, глаза глядели обычно — приветливо, по–детски. Назвав мужика «вы, кучер», заплатив, Христофоров, слегка запыленный, с небольшим чемоданчиком, другом бродячей жизни, предстал Антону, Машуре и Наталье Григорьевне.
III
Христофоров, как ему и полагалось, занял низенький мезонин. Здесь быстро он освоился, вынул вещи, разложил книжки; цветы в вазочке появились на столе — и нечто от Христофорова сразу определилось в его жилище. Было оно в этих цветах, в снимке боттичеллиевой «Весны» [186] на стене, в книгах, чемоданчике, в штиблетах на ластике, выглядывавших из угла комнаты.
В жизнь дома он вошел удобной частью; был незаметен, нешумлив, неутомляющ; гулял иногда с Машурой и Антоном. С Натальей Григорьевной мог поговорить о Шатобриане [187] .
186
Имеется в виду картина живописца раннего итальянского Возрождения Сандро Боттичелли (1445–1510) «Весна» (ок. 1477–1478)—изысканное, одухотворенное полотно, полное радостного поэтического чувства.
187
Шатобриан,Франсуа Рене де, виконт (1768–1848)—французский писатель, «могильщик монархии и последний трубадур католицизма», по словам Э. Золя. Певец христианского подвижничества и смирения, создатель образа романтического героя–страдальца.
Антон чувствовал себя с ним неровно. Что-то в Христофорове ему не нравилось, почти раздражало. Не любя кого-нибудь, он обычно — резко задирал. Задирать Христофорова было нелегко за полной его нечувствительностью. Быть добрым и простым — тоже не выходило. Антона злило спокойствие, как бы безоблачность этого человека.
— Я знаю, —
Машура смотрела на него с усмешкой.
— Ты бы лучше хотел, чтобы он всегда бы не прав?
— Не подумай, пожалуйста, что я чрезмерно им интересуюсь, — сказал Антон подозрительно. — Мне, в сущности, до него очень мало дела.
— Я ничего не думаю, — сказала Машура, — но ты к нему несправедлив.
— Ну, конечно, я во всем виноват!
Антон вспыхнул, и разговор прервался.
Иногда он садился на велосипед и уезжал на станцию, оттуда с поездом в город. Без него в доме сразу становилось тише; иногда Машура ловила себя даже на том, что несколько она отдыхает; легче нервам. Это было отчасти и нехорошо; ее изумляли отношения с ним. Уже давно привыкла она считать его своим, и себя — принадлежащей ему. Тогда откуда же эта неловкость? Как бы затрудненность в чувствах? «У него нелегкий характер, — решила она, стараясь себя успокоить. — Но, конечно, я должна его поддерживать».
Странным казалось еще то, что с Христофоровым ей было легче, свободнее, хотя понимала она его еще менее, чем Антона. Иногда, ложась спать, она улыбалась в темноте: «Он странный, но страшно милый. И страшно настоящий, хотя и странный».
Случалось ей видеть, как в знойный полдень подолгу он сидел над гусеницей, ползшей по листу; без шляпы бродил по саду, с расширенными зрачками. Обедая на балконе, внимательно наблюдал, куда летит горлинка, точно ему это требовалось. И с той же внимательностью, нежностью переводил взгляд на Машуру.
— Вам все нужно, все нужны? — улыбаясь спрашивала Машура.
Он отвечал покойно и приветливо:
— Я люблю ведь это… все живое.
В мезонине у него была подвижная карта неба. На каждый день он мог определять положение звезд. Вечера–ми очень часто выходил в сад, всматривался в небо, как бы сверяясь, всё ли на местах в его хозяйстве.
Это заметила и Наталья Григорьевна.
— У вас со звездами какие-то особые отношения, — сказала она раз шутливо.
— Дружественные, — ответил Христофоров так серьезно, будто правда звезды были его личными знакомыми.
Однажды вечером они сидели с Машурой на террасе. Христофоров был как-то тих и задумчив весь этот день.
— Когда же Антон вернется? — спросил он.
Машура сдержанно ответила:
— Не знаю.
Он помолчал.
— Мне кажется, он не особенно хорошо себя чувствует.
Машура слегка вздохнула и спросила:
— А как вы себя чувствуете?
— Я — отлично, — тихо ответил Христофоров. — У вас здесь мне очень хорошо. Но, думаю, все же недолго тут пробуду.
С лугов тянуло сыростью и сладкой свежестью. Москва–река туманилась.
— Почему недолго?
— Знаете, — сказал Христофоров, — мне всегда приходится кочевать. То тут, то там. У меня нет так называемого гнезда. Кроме того, что-то смущает меня здесь.
— Как странно… Что же может вас смущать? — спросила Машура с качалки слегка изменившимся голосом.
Христофоров опять ответил не сразу.
— Не могу объяснить, но мне кажется, что я не должен жить у вас.
— Ну, это глупости!
Машура привстала, явное неудовольствие можно было в ней прочесть. Даже глаза нервно заблестели.