Земная печаль
Шрифт:
Он оглянулся, увидел свою полупустую келью, мгновенно пронеслось пред ним многое из прежней жизни — ряд таких же келий, одиночеств и бесплодных мечтаний. «Ну и ладно, ладно. Значит, так и живем». Он отошел к кушетке, взял подушку, лег и закрыл глаза. Слезы стояли в них. Эти слезы приятно было бы видеть Машуре. Он же глотал их и ждал, пока просохнут мокрые ресницы.
Несколько успокоившись, Христофоров уснул.
Утро следующего дня было такое же солнечное. Горячий тополь, шелестя пахучей листвой, бормотал за окном. Христофоров скромно пил чай с калачиком и читал газету, когда дверь отворилась: вошла Анна Дмитриевна. В дверях она слегка нагнулась, чтобы не помять эспри [196] . Но и в самой мансарде,
196
См. примеч. к с. 236.
— А, — сказала она, оглядываясь, — убежище отшельника. Здравствуйте, святой Антоний [197] .
Христофоров встал и улыбнулся.
— Ну, вы тогда царица Савская [198] . Впрочем… — Он смешался. — Я, кажется, говорю глупости.
Анна Дмитриевна захохотала.
— Пожалуй, что и так. Я, во–первых, не имею намерений этой царицы, второе — у меня нет и шерсти на ногах. Дело проще: нынче бега, я за вами заехала. Ни более, ни менее. Впрочем, — прибавила она, — мне еще хотелось посмотреть, как вы живете.
197
Святой Антоний— исторически реальное лицо, галилейский аскет–отшельник III-IV вв. прославлен легендами и искусством как святой, который прошел испытание искушениями — богатством, властью, любовью, многобожием, ересями, дьяволом.
198
Царица Савская— легендарная царица Себейского царства в Южной Аравии. Ветхозаветная Книга царств рассказывает легенду о посещении царицей Савской царя Соломона; Анна Дмитриевна вспоминает предание о шутке Соломона, который заставил якобы царицу пройти по хрустальному полу, чтобы проверить слух о том, что ноги красавицы царицы — козлиные. Зайцев вставил в повесть отзвук эпизода об искушении святого красотой царицы Савской; этот эпизод есть в философской драме Флобера «Искушение святого Антония», которую на русский язык перевел Зайцев.
Она подошла к окну, на котором он вчера сидел, тоже села, сняла шляпу и еще раз обвела глазами убежище.
— В этой комнате, — сказала она, — нет женщины, и никогда ее не было. По ней тоскуют стены. Хозяин пьет чай с одинокой булкой, ходит с непришитыми пуговицами и скромно чистит скромный сюртучок.
Христофоров взял порыжелую шляпу и сказал:
— Хозяин прожил так полжизни.
Анна Дмитриевна смотрела теперь в садик, залитый солнцем, задумалась. Потом вдруг встала, вздохнула и стала поправлять эспри.
— Может быть, тут и хорошо жить, в вашем скиту. Может, и надо так, не вам одним. Эх, милый вы человек, и зеркало же… ну, да уж что там…
Они спустились и вышли. Рысак ждал на улице, перебирая в нетерпении ногами, — косился на кучера злым глазом; кучер же напоминал истукана.
— Москва, голубушка! — сказала Анна Дмитриевна, садясь и указывая на кучерову спину.
— Я ведь и сама Москва, — говорила она, когда тронулись. — Я московская полукровка, мещанка. Говорю: «на Москва–реке», «нипочем», люблю блины, к Иверской хожу. Я просто была хорошенькая девчонка, когда меня продали замуж… или сама продалась. Меня отдали за такое, знаете ли, миллионное животное… Сверхъестественно миллионное. И животное — сверхъестественно.
Она помолчала.
— Я ко всему приучена, голубчик. Всем развращена, чем можно, — и людьми, богатством, хамством. Теперь муж мой умер. Мне и говорить-то о нем нельзя.
Она вдруг засмеялась, — холодно и резко.
— Он меня бил. Вы знаете? Случалось. Я запудривала синяки.
Христофоров сбоку, с удивлением взглянул на эту статную темноволосую женщину. Она поняла и улыбнулась.
— Ах, дитя, не ищите. Теперь сошли.
Когда рысак, пенясь под жарким солнцем, мчал их за Триумфальной аркой, среди зеленого avenue [199]
199
Бульвар, проспект (франц.).
— Нравятся вам два небольшие слова: «Тайное горе, Тайное горе»?
Христофоров опять на нее взглянул и тихо ответил:
— Да. Очень нравятся.
Она слегка хлопнула его перчаткой.
— Так. Ну, вот и подъезжаем, — перебила она. — Теперь мы направимся с вами в некую клоаку, называемую азартом, игрою и прочим. Здесь посмотрим жалкий человеческий род и себя покажем.
Рысак взял налево и понес по молодой аллее; круглые солнечные пятна трепетали под деревьями; по тротуару спешило человечество. Завиднелось аляповатое здание, с группами коней на фронтоне, — к нему беспрерывно подходили, подъезжали на извозчиках, автомобилях, собственных лошадях. Христофоров никогда здесь не бывал. Выйдя из коляски, поднявшись к вестибюлю, миновали они турникет, — и тут гудящая, бурливая толпа затолкала его, ошеломила. Только что кончился заезд. Из амфитеатра спешили в залу, к окошечкам касс, записываться на следующий. Посреди залы, у столиков, захватившие место счастливцы пили чай, воды, коньяк.
Потолкавшись, прошли они в ложу. Открылся вольный свет, голубой воздушный простор — а у ног накатанная полоса, уходившая вдаль плавным эллипсом. На легоньких двухколесках проезжали по ней наездники, в шутовских, полосатых куртках, кепи и очках. За далеким забором виднелись здания вокзала, дома, сады Москвы, и золотисто переливал купол Христа Спасителя.
— Здесь, — сказала Анна Дмитриевна, оглядываясь, — всякие низы, шваль; а можете увидеть художника, врача и адвоката. Это затягивает.
— Вы тут часто бываете? — спросил Христофоров.
Она улыбнулась.
— Нет, да я-то не особо… — Она вынула часики и взглянула. — Что же Дмитрий Павлыч не едет? Это он у нас любитель всяких таких штук, — прибавила она.
Иная интонация послышалась здесь Христофорову.
Точно тень пробежала по ней. Она замкнулась, но не была покойна.
— А, вон видите — Ретизанов!
Она приложила к глазам лорнет.
— Гуляет под руку с высокой барышней… Лабунская, она танцовщица.
В это время в ложу вошел Никодимов. Он был свежевымыт, подобран, несколько бледен и оживлен.
— Ставьте на Кругом–шестнадцать, — сказал он Христофорову, поздоровавшись и поцеловав руку Анне Дмитриевне, — лошадь верная. Селима играет ее, я тоже.
Темные глаза его, сколько могли, выказывали возбуждение.
— Селима живет с Хохловым и все знает. Хохлов нарочно ее темнил, а теперь зарабатывает. В публике никто этой лошади не понимает. Выдача будет по тысяче.
— Ну, уж Бог с ней, с вашей лошадью… да и с певицей, — сказала Анна Дмитриевна, — покажите ее, по крайности. А, брюнетка, в фиолетовой какой-то вуали… глаза подкрашены по–суздальски… Понимаю… Ти–ипичная. С ней юркий господинчик. Да… это, — обратилась она к Христофорову, — такие темные личности, якобы всё знают про лошадей, и дают вам совет — за вознаграждение, понятно… Юрисконсульты по лошадиной части. А больше всего — жулики. Называются они — жучки. Среди них вот приятели Дмитрия Павлыча.
Никодимов усмехнулся.
— Если что-нибудь скверное, то непременно Дмитрий Павлыч.
Внизу зазвонили. Шесть лошадей тронулось, быстро они сбились в кучу, каждая стараясь занять внутренний круг. До поворота нельзя было определить их шансов. Но лишь вышли на прямую, впереди оказался маленький, похожий на кузнечика наездник. «Забирает, забирает», — говорили кругом. «Сенькин забирает». «Нет–с, не думайте… Не выдаст». «Что-то туго…» «Ага, Хохлов!»
Христофоров заметил, что теперь, вблизи второго поворота, из группы лошадей, бежавших изо всех сил, отсюда же казавшихся игрушечными, вдруг выделилась одна, с голубым наездником, и легко обошла кузнечика. Толпа на трибунах загудела. «Хохлов! — слышались голоса. — Хохлов!» Обернувшись, Христофоров увидел бледные, раздраженные лица. Бинокли впились в точку эллипса, где некий Хохлов, под блеском полуденного солнца, обгонял на своей Кругом–шестнадцать Сенькина, кузнечика. Никодимов стоял вытянувшись, приложив ладонь к козырьку фуражки. Мускулы на щеке его подрагивали. Ветерок шевелил серебряный аксельбант.