Земные и небесные странствия поэта
Шрифт:
Я?..
Глава семнадцатая
ЛЮБОВЬ И СЕКС
…Любовь — это рыба, плывущая в таинственных бездонных глубинах океана…
Кто знает пути её?
А секс — это та же рыба, бьющаяся в горящем масле на сковороде.
И кто не знает путь её?..
…Первая жена дается тебе в юности твоей, чтобы она проводила тебя — юного, трепетного — в суровую жизнь и разделила
Последняя жена дается тебе в старости твоей, чтобы она проводила тебя в смерть…
А Святые Отцы даются тебе всегда, чтобы они проводили тебя, грешного и заблудшего, мимолетного, в Вечное Царствие Небесное… да…
…Первая моя жена была Гуля, и она ушла в смерть, в Водопад, оставив меня на берегу жизни…
Потом в моей кочевой жизни было много сладчайших, мимогрядущих, залетных дев и жен…
Моя еврейская, вселенская, бурливая, как горная река, всеотзывчивая кровь заставляла меня влюбляться во всех жен и дев — и красивых, и некрасивых, и молодых, и немолодых!..
Особенно весной, когда разливалась необъятная душа-река моя и в разливе своем захватывала много прибрежных человеков и домов!..
И это был великий и нежный улов, урожай нагосеребряных дев и жен!..
Я не ведал тогда чувства блуда и греха, а был слепой хмельной женолюб-женолов-женоосел…
Истинно говорят Святые Отцы: “Жены человеческие — сеть прельщенья человеком!..”
И в этих сетях долго и сладко бился, вился я…
И остался лютым, безбрежным холостяком, потому что русская, смиренная, бездонно совестливая, жертвенная кровь говорила мне: “Как же ты женишься на одной жене, если ты любишь всех дев и жен? И ты сделаешь безбрежно несчастной ее…”
И я покорялся этим двум кровям и божественному зову их!.. да!..
Но вот опустел мой холостяцкий дом, дом, дом…
А мудрец-суфий Ходжа Зульфикар говорит, что если веселые гости не посещают твой одинокий дом — то скоро жди последнюю гостью-цыганку… Смерть…
И она будет твоей последней девой и женой…
Ой, хххххх!.. О!..
Но все-таки я не был люто, осатанело, кривобоко одинок…
Я преподавал в Московском университете на биологическом факультете, и у меня было несколько аспирантов, и средь них жгучая, чернявая, хмельноногая певучая украинка Капитолина Самецкая…
Она приехала из разгромленной, нищенствующей Украины, и с отличием окончила университет, и поступила ко мне в аспирантуру…
Она занималась гимнастикой и балетом и была необычайно лакомо слеплена, сложена — словно Господь творил ее одним циркулем — вся она была составлена из телесных, нежных кругов, и округлостей, и овалов, и холмов…
И в эпоху всеобщей демократической нищеты и демагогии подрабатывала стриптизершей в ночном клубе…
Иногда я ходил в клуб, и воспаленно глядел на Капу, и на ее неслыханно круглые глаза, губы, груди, живот, бедра, лядвеи, ягодицы, колени, икры — это была дивная, бесконечная вселенная женского тела…
Это
У нее были смоляные длинные волнистые волосы и поразительно белая, альпийская кожа, и эта пропасть, и ее бешеные круги, полушария, округлости лунные завлекали насмерть ночных, хмельных мужей…
И я был средь них. И воспалялся. И наливался…
И прямо из клуба — быстрей, чтобы от зрелища нагой Капы не погиб, не сник по дороге мой малый жар-пожар, моя свечечка на ветру — мы приезжали в мой дом…
Я быстро зажигал камин, у камина лежала шкура памирского черного волка, которую я некогда привез из Хорога, и на которой лежала вечно раскрытая книга “Кама-Сутра” с алчными картинами-позами влюбленных, и мы раздевались, и ложились на эту шкуру, и нагие, вначале не спеша, предвкушая, вольно, молча грелись у огня…
У меня было старинное, павловское, высокое, красного дерева зеркало, доставшееся мне от вдовы генерала.
Вдова сказала мне, что это Зеркало принадлежало самой Наталье Гончаровой и стояло в их спальне с Пушкиным…
И я часто закрывал глаза и представлял соитье великого Поэта и первой красавицы Империи!..
Соитье, которое так сладостно и нескромно описал Поэт, особенно в конце стихотворенья: “…И оживляешься потом все боле, боле! И делишь, наконец, мой пламень поневоле…”
Я часто глядел в пустынное, перламутровое, колодезное зеркало, завидуя тому, что оно в былые времена видело, отражало, вбирало…
Древние говорили, что зеркало — это душа, а пыль на зеркале — это тело…
Но как сладка может быть эта пыль!..
И ты бредешь в пыли, как караван среди пустынь, где от воды остались только миражи… Иииии…
Но потом я прочитал у суфийских мистиков, что зеркало помнит, навечно хранит в глубинах своих все, что оно отражало — и если ночью, при полной луне, глядеть в него — то можно увидеть картины былых дней и ночей…
И!..
И однажды ночью, при полной луне, я увидел это соитье! Явно!..
Вот оно неясно мерцает, пляшет в перламутре павловского зеркала… Ой! Оно!
Я даже услышал хладный шепот Натальи и сахарийские, горячечные, бредовые, верблюжьи стоны Поэта!..
А потом я показал это Капе — и она тоже явно увидела эту бешеную сцену, схватку, бой, битву горящего Поэта и ледяной, равнодушно нагой, ослепительно, мраморно прекрасной его жены — из-за чего ревнивый, как горилла, Поэт и погиб…
А как иначе должен погибать Поэт?..
Поэт — это страсть, а страсть — это смерть!..
Да!
…И вот мы лежим с Капой у огня, а потом встаем и переплетаемся нагими опытными телами, и вдруг видим в зеркале Поэта и жену его, и мы с Капой содвигаемся, совпадаем, сопереливаемся, щедро перелистывая “Кама-Сутру” и повторяя сцены ярые, бешеные её — то стоя! То лежа! То согбенно! То сидя!..