Земные и небесные странствия поэта
Шрифт:
Как быстротечна роза, как скоротечна весна в хамсине…
Иму, и мы уйдем, опадём, как роза, а хамсин будет веять вечно.
И мы станем хамсином, хамсином… вечным… вечным…
.. Лепестки розы осыпались от набежавшего ветра. Лепестки осыпались, и Он сошел с крыши к Матери своей.
В раю не опадают лепестки…
В раю нет хамсина…
ГЛАВА ВТОРАЯ
— Абу, абу, отец, отец мой!.. Старый, покосившийся Иосиф в дряхлом таллифе с древнеиудейскими
Ах, отец мой!
Откуда у вас эти кожаные сандалии патрициев, ведь вы простой плотник?
Кто в сиятельном Риме слышал о пыльном Назарете?..
Но ноги ваши бегут к Риму?
К патрициям сонным с вечно сладкими губами?.. которые они хищно облизывают? и хотят облизывать до смерти, и готовы погубить мир для этого.
Абу, абу, отец, после запаха иерихонской розы так терпко, тепло пахнет потом ваш таллиф, на котором всегда блестят и колятся мелкие стружки и щепки от обструганных дерев, когда вы делаете плуги и ярма.
Отец, когда Господь дает человеку мудрость в детстве иль в молодости его, то зачем ему старость с её печалью слёзной и болезнями неизбежными?
Ведь старость дана для мудрости.
А если мудрость приходит в детстве, то зачем юность и зрелость мужа, и ветхость старца?
Эллины говорят, что Господь забирает своих мудрецов, любимцев в молодости, чтобы избавить их от мук земной жизни.
Я хочу уйти к Господу на детских упругих ногах, а не на старых, шатких, отец…
Мальчик печально глядит на отца, на его изношенные ноги в сизых венах.
Он едва доходит отцу до живота.
Иосиф невысок, но крепок, широк, как старая олива. Плотнику нужно крепкое, приземистое тело.
Иосиф говорит:
— Кто сказал тебе эти Слова? В каких синагогах фарисеи, саддукеи, книжники-соферимы сказали тебе это?
Иль Моисей в пустыне иль на Синае говорил?
Иль царь Давид средь стад пылящих?
Иль Илия средь шатров бедуинов?
— Отец, и что есть люди, которые получают мудрость не от людей, не от Книг, не от школ земных мудрецов, а от Бога? а от Небес?
Как одинокие пастухи, которые в ночах говорят с овцами, с травами, с камнями, с водами, со звездами и с их Творцом?
И таких ненавидят человеки и хотят убить, как чужих.
Отец, и что я так возлюбил пастухов, и бегу к ним на горы, и в долы прохладные их.
А в больших городах гнездится смерть и диавол.
И я не хочу никуда уходить из нашего малого Назарета, а только к пустынным, молчаливым пастухам галилейским…
Отец, однажды шел близ Назарета китайский караван с барусовой камфарой.
И там сидел на верблюде китаец-даос с косой…
Глаза его были закрыты, и он сладостно играл на нефритовой свирели.
Я сказал ему: "Учитель,
Он сказал: "Я никуда не иду. Я недвижно сижу в Китае на крыше фанзы недвижной моей… Это барусовая камфара идет, кочует…"
И еще он сказал: "Бойся больших городов и далеких путешествий…"
Отец, я знаю, что все дороги и тропы из Назарета идут к смерти моей…
И зачем рожденный для бесед с Господом должен идти к людям?.. Пророк должен беседовать с Богом, а не с народом…
— Чадо! вот змея мудра потому, что всем телом лепится, льнет, струится по земле… И не ползает далеко, а зиму и лето проводит в жилище своем.
А глупые птицы перелетные летят над землями и народами, и многие охотники убивают их.
Чадо! Сын мой! будь как змея, а не птица…
— Отец, но я возлюбил птиц…
Вот они!..
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Чад о! Чадо! Сын мой, Иешуа, Иисус, ты где?
— Абу, абу, отец, отец, опять я на крыше камышовой дома нашего, где землица для прохлады насыпана, и вот роза иерихонская взялась и поднялась тут.
Отец, тут я птиц кормлю, и голуби берут с руки моей прирученно.
А горлицы, и черные дрозды, и жаворонки хохлатые пугливы и клюют с землицы на крыше хлеб разбросанный мой, и пьют воду из двух кувшинов глиняных…
Отец, глядите, глядите — а весенние перелетные великие птицы, журавли и аисты, с ликующего аметистового неба слетают на малую крышу мою и плещутся крыльями усталыми, покрывая бедную крышу нашу…
— Чадо, чадо, гляди — и что птицы тысячелетние свои пути небесные оставили, и сходят с путей, и садятся на крышу нашу?
О, Боже!..
Сын, иль такое тепло, ласкание, любовь идут от ладоней Твоих, и птица кочевая, осторожная чует эту любовь, восходящую, как пар от вешней земли, и сходит с путей своих…
О, Боже!..
А потом человеки пойдут, сойдут с путей своих тысячелетних и пойдут за Тобой, Дитя, Чадо Авраамово, аки эти птицы смиренные…
О, Боже!
Но я не доживу, не увижу, не пойду за Тобой…
— Отец, отец, я так люблю гладить птиц по перьям их… Всегда я хотел погладить летящую птицу, иль стрекозу парящую, иль горлицу причудливую, затейливую, иль жаворонка по хохлатой головушке…
И вот птицы пришли на крышу мою, и я глажу их… И их множество крылатое, трепещущее, и тесно мне от птиц слетающих…
— Чадо! Сын мой! уже хлеб и вода кончились в доме нашем…
— Отец, но есть еще тайное, сладкое, дурманящее сирийское вино в медном хуме-кувшине вашем….
То вино, которое по римским законам дают осужденным на казнь на кресте, чтобы смирить муку их…
И мне будут давать…
Но этих слов Иосиф не слышит…
Нет. Слышит…
Иосиф смиренно опускает голову, и страждет, и шепчет неслышно, для себя: