Зеркало Елены Троянской
Шрифт:
Когда Суон, запыхавшись, нашёл этот госпиталь, Элеонор ещё была в сознании. Её огромные, беспомощные и полные боли глаза с мольбой остановились на нём, и она прошептала, прежде чем потерять сознание:
— Наша девочка, Тибальт, наша маленькая Элис…
— Дело плохо, сэр, — сказал доктор, отводя Соуна за ширму, — у леди сломан позвоночник, и масса других внутренних повреждений. Боюсь, ей осталось недолго. Мне бесконечно жаль. От удара начались преждевременные роды. Ребёнок мёртв. Девочка. Я сделаю всё, чтобы миссис Суон не испытывала мучений.
Одеревеневший от ужаса Суон вышел из палаты. Ему позволили остаться в госпитале. Элеонор
Сразу после похорон Суон покинул коттедж. Он переехал в Лондон, где сэр Бредфорд, его старший сослуживец по Индии, возглавил в то время Столичную полицию. По мнению Бредфорда, от детективов из штатских не было никакого проку, и он давно писал Суону с заманчивыми предложениями занять должность инспектора Департамента уголовных расследований. Суон относился к этим предложениям с изрядной долей скепсиса, а Элеонор считала, что это слишком «ужасное занятие». Но после смерти жены Суон счёл, что чем страшнее будет впредь, тем лучше. Чем больше ужасов увидит Суон, тем легче ему будет пережить тот, что он испытал тогда, глядя на умирающую Элеонор.
С времён тех событий прошло более пятнадцати лет. Конечно, Суон повидал всякого, что сгладило из его памяти ту страшную картину, вернее — воспоминания о ней стали посещать его реже, и не вызывали уже того оцепенения, которое сковало его сразу после событий в Дербишире. Но изгладить чувство вины, память об Элеонор и тоску по неродившейся дочери не могло ничто и никто.
Элеонор вспоминалась ему чаще всего именно такой, какой она была сфотографирована в тот самый майский день, когда они играли в крикет на лугу близ коттеджа. Он часто представлял себе — какой могла бы теперь быть Элис? Почему-то он представлял её девочкой лет пяти-шести, с льняными кудрями и тёмными глазами, всегда почему-то в голубом платье с бантом, с волосами, убранными широкой голубой лентой и с каталкой-пуделем из крашеного дерева и пакли, в красном ошейнике. Он наверняка увидел такую девочку где-нибудь на улице, гуляющую с няней, и запомнил. Не мог же он, в самом деле, сочинить этот бант на поясе и этого пуделя? К тому же, Элис сейчас должно было быть почти шестнадцать — она, скорее, была бы похожа на тех хрупких созданий, которых впервые выводят в свет в этих ужасно открытых платьицах, из которых так трогательно торчат худенькие ручки и тонкие ключицы.
«Не Элеонор и не Элис». Он никогда не произносил этих имён, они не были написаны на карточке. Откуда она знает?
Дверь за Ивой закрылась, а Суон остался сидеть за своим столом, глядя в одну точку, куда-то чуть поверх старой фотокарточки в дешёвой рамке. Дыхание Ивы всё ещё витало у его губ, иссушая их горьким, полынным ароматом.
— Что с вами, инспектор? — заглянул сержант Дейс. — Да на вас лица нет! От вас выходила медицинская сестра. Вам нездоровится?
— Рана. Старая рана, сержант, — сдавленным голосом ответил Суон, — ничего страшного. Иногда… беспокоит. Пожалуй, я пойду домой. Может, вернусь во второй половине дня. Сообщите, если меня станут искать.
Глава 9. Леди со светильником
Сестра милосердия вошла в помпезный особняк, спрятавшийся в роскошном парке, отгороженном от суетного Лондона чугунными решётками. Величественный дворецкий провёл
— Это о вас, дражайшая, я получил телеграмму из госпиталя святой Елизаветы?
— Да, доктор, — кротко отвечала сестра, опуская голову, словно заранее признавая свою полную ничтожность перед почтенным медиком.
— И вы, значит, собираетесь специализироваться в уходе за туберкулёзными больными?
— Да, доктор, именно туберкулёзными, — ещё смиреннее ответила та.
— Что же, я так понимаю, что вы не имеете ни малейшего понятия о пневмологии?
— Я читала работы доктора Коха, доктора Циля и господина Абрикосова…
— Вот как? Потрясающе! Господина Абрикосова! — комично восхитился доктор Хинксли. — В таком случае вы будете незаменимы в служении с судном и клистиром. Прошу, — доктор сделал приглашающий жест, — мисс?..
— Мардж. Дороти Мардж, доктор.
— Прелестно, Дотти, ступайте за мной, и учтите, что лорд Каниваль — очень особенный пациент, и вам следует и впредь проявлять скромность и покладистость. Вы меня поняли?
— Разумеется, доктор, — с готовностью ответила сестра и последовала за ним.
Их путь к пациенту лежал через анфиладу восхитительно декорированных залов. Дороти Мардж с широко раскрытыми глазами и приоткрытым от восхищения ртом крутила головой, разглядывая мраморные скульптуры, великолепные картины, китайские вазы с себя ростом и огромные люстры, сиявшие хрусталём.
На второй этаж вела дубовая лестница. На её площадках стояли индонезийские крашеные скульптуры в виде отвратительных оскалившихся демонов; а длинный коридор, в котором располагалась спальня хозяина, был выстлан прекраснейшим афганским ковром.
— Ну-с, голубушка, теперь вы понимаете, с кем вам придётся иметь дело? — самодовольно спросил Хинксли, так, словно всё это богатство принадлежало лично ему. — А теперь приготовьтесь познакомиться с пациентом.
Он осторожно открыл одну из тяжёлых дверей и вошёл, неучтиво оставив Дороти позади. Она тихо проникла следом, прикрыла за собой дверь и скромно встала за спиной доктора.
— А, леди со светильником! — раздался резкий, с сипотцой, голос. — Подойдите, я вас не вижу.
Дороти нерешительно двинулась вглубь комнаты и остановилась перед монументальным чиппендейловским креслом, в котором располагалась сухая фигура больного. С судном и клистиром Хиксли, конечно, погорячился. Карниваль производил впечатление тяжело больного человека, но всё же он был не так уж плох. Лорду было лет шестьдесят, но выглядел он значительно старше из-за худобы и желтоватой, как пергамент, кожи. Из ворота тёплого стёганого халата торчала тощая жилистая шея, на которой сидела маленькая, почти лишённая волос, голова. Блёкло-голубые глаза смотрели высокомерно, углы губ были опущены вниз. Лицо лорда Карниваля выражало бесконечное презрение к миру.
— Я плохо вижу вас. Встаньте сюда и назовите своё имя, — требовательно произнёс лорд.
Сестра покорно сделала шаг к окну и назвалась. Сразу после этого Карниваль потерял к ней всякий интерес и обратился к доктору так, словно её не было в комнате.
— Чем вы поите меня, Хинксли? Я более не намерен пить эту дрянь. И не надо ходить ко мне через день, я вполне сносно себя чувствую. Зачем вы привели эту монашку, я что — так плох? Я не собираюсь умирать, пусть идёт. Нет, пусть сядет туда и не мозолит глаза.