Шрифт:
Несколько слов об этой книге и ее авторе
Автор этой книги, Юлия Александровна Гинзбург (1941 2010), была для меня просто Юлей. Мы были знакомы с середины 1980-х годов состояли вместе в организации под названием Профессиональный комитет литераторов; был в советское время такой своего рода «Союз писателей для бедных», не дававший никаких привилегий, кроме права не считаться тунеядцем, но и не требовавший от своих членов ничего, кроме мизерных членских взносов. Но по-настоящему подружились мы позже, в середине 1990-х годов и оставались друзьями до самой Юлиной смерти.
Тем не менее рукопись о Расине я при жизни Юли не читала. Юля была замечательным переводчиком;
Переводами, впрочем, продолжала заниматься, и делала это так, как делала все, за что бралась, талантливо и добросовестно. Назову из последних ее переводов такие несхожие работы, как пьеса Поля Клоделя «Золотоглавый» и монография Жлржа Дюби «Трехчастная модель, или Представления средневекового общества о себе самом» (замечу, кстати, что у Дюби в оригинальном заглавии стоит «L’imaginaire du feodalisme», и боюсь, что многие переводчики на месте Юли вывели бы прямо на титульном листе невнятное буквалистское «Воображаемое феодализма», но для Юли с ее ясным умом и точным слухом это было совершенно невозможно). Но, повторяю, в последнее время не это в первую очередь занимало ее ум и душу; поэтому она и не предпринимала усилий для напечатания «Расина».
И вот теперь, читая эту книгу, я узнавала новое не только о Расине, но и о ее авторе, узнавала черты, мысли и предпочтения Юли в том, что она пишет о людях XVII века. Узнавала, например, ее способность находить общий язык с людьми, от нее, казалось бы, максимально далекими. Юле было свойственно обаяние, можно сказать, широкого действия. Действовало оно на людей самых разных профессий, самого разного жизненного опыта: на генералов и шоферов, на медсестер и сантехников. Не только на людей, но даже на животных. Юля рассказывала, что на каком-то митинге 90-х годов, когда вокруг склубилась не слишком доброжелательная толпа, две совершенно посторонние собаки подошли к ней, легли у ног и послужили весьма внушительной охраной. Собаки, наверное, просто почуяли хорошего человека. А людей, я думаю, трогало то, что она умела говорить и о бытовом, и о высоком серьезно, но не заумно, без опрощения, но и без высокомерия. Она считала, что с людьми нужно разговаривать и тогда окажется, что они гораздо тоньше и умнее, чем может показаться на первый взгляд.
Разумеется, между современными шоферами такси (а они проникались доверием к Юле мгновенно, каковы бы ни были их социальный статус и национальная принадлежность) и суровыми французскими янсенистами XVII века дистанция огромного размера, но умение Юли понимать чужую точку зрения, даже бесконечно далекую от ее собственной, проявлялось и в разговорах с шоферами, и в рассказе о янсенистах.
В книге о Расине, естественно, очень много религиозных, богословских тонкостей, и герои ее люди истово, хотя и по-разному, верующие. Между тем сама Юля если во что и верила, то только в человеческий разум и человеческое благородство (иногда жестоко ошибаясь и разочаровываясь в конкретных носителях этого искомого разума и этого ожидаемого благородства). Ей казалось унизительным совершать добрые дела и правильные поступки не из чувства собственной человеческой порядочности, а по указанию свыше, в надежде на божественное вознаграждение или из страха перед посмертным наказанием.
Про себя Юля говорила в шутку: ну давайте, я буду вам нравственным безменом. В этой шутке была очень большая правда. Юля в самом деле умела разобрать «по разуму» любую коллизию,
Когда-то давно молоденькой девушкой она пришла работать в издательство и вызвала страшную ревность у редакторши, которая была старше и не могла смириться с тем, что девчонка знает больше нее. Много лет спустя, когда эта редакторша, одинокая и всеми заброшенная, умирала от рака, в больницу к ней ездила, конечно же, Юля. И не по велению какой бы то ни было религии, а исключительно по велению собственной совести и собственного сердца.
Все это я к тому, что, казалось бы, для рассказа о религиозных исканиях второй половины XVII века Юля была не самым подходящим человеком. Но тут-то и пригодилось ее умение внимательно и чутко выслушивать других людей, стараться понять их побудительные мотивы, судить о них спокойно, доброжелательно, без истерики как в восхвалениях, так и в порицаниях.
Замечателен тот спокойный тон, которым изложена в книге о Расине суть различных религиозных учений расиновской эпохи. Автор нигде не выдает интонацией или лексикой своих симпатий и антипатий, хотя понятно, что некоторые ему близки, а некоторые чужды. Вот, например, о различиях между католиками-янсенистами («учениками святого Августина») и протестантами-кальвинистами:
«Но в психологических и житейских последствиях богословских теорий, в душевном строе и жизненном поведении их приверженцев ученики святого Августина оказались радикальнее (хотя и не тверже), чем сами кальвинисты. Для протестанта безрассудная, ни на каких разумных доказательствах не основанная вера в свое избранничество означала предприимчивость и хватку в практических делах, строгость и размеренность повседневного уклада; их бытовой аскетизм, обязательный и желанный не для одной лишь горстки подвижников, а для всех и каждого, был замешен на трезвом расчете и бережливости, на уважении к земному успеху, а не на презрении к нему; более того, сам этот успех и считался вернейшим знаком избранности.
У янсенистов же граничившая с отвращением неприязнь ко всему природному, тварному, посюстороннему, не только плотскому, но и духовному, распространялась на мирскую любовь, мудрость, самоотверженность, саму праведность, на все мирские блага, на все виды мирской деятельности, на все виды мирского успеха; печатью отмеченности полагалось как раз какое-нибудь особое несчастье, мучительная и уродующая болезнь. Бездна между миром и Церковью ощущалась непреодолимой».
Вот это, про янсенистов точно не про Юлю. Не было у нее никакой неприязни к природному, тварному, а тем более мудрому и самоотверженному.
А вот это уже про нее:
«Самая представительная фигура для той переломной поры Декарт, современник янсенистов, в чем-то их наставник, а в чем-то совершенная им противоположность. Воспитанник иезуитов, Декарт не менее твердо, чем в Бога, верил в возможности человеческого разума и воли. Его Бог, всеблагой устроитель мироздания, отнюдь не питает презрительной враждебности к природному разуму; напротив, разум есть не только совершеннейшее создание творца, но и лучшее доказательство бытия Божия, лучшее средство познания Бога. […] Безудержный рационализм Декарта, обязывающий разум отважно доходить до конца в сомнении и соглашаться лишь с тем, что может быть непреложно доказано, по рождению и осознанным целям связан с рационализмом традиционного католического богословия, а по непредвиденным последствиям с деизмом энциклопедистов. Непредвиденным, но едва ли случайным: у иезуитов учился и Вольтер…