Жаркое лето – 2010
Шрифт:
– А вы кто такие будете? – подозрительно прищурился козлобородый старикан в рваном зипуне. – Никак, баре недобитые? Вернее, буржуи недорезанные?
– Будешь хамить, харя лапотная, башку проломлю, – пообещал Гарик, многозначительно демонстрируя старику огромный кулак. – Или же шею твою вытяну на пару аршин, после чего завяжу двойным морским узлом. Понятно излагаю?
– Дык, понятно…, – тут же засмущался дедок. – Как не понять? Пошутил я, сыночек. Сразу видно, что ты будешь из стоящих. Деловой, наверное…. Может, фармазон [121] ? Поэтому и переоделся в этакое чучело? Чтобы сподручней было мозги пудрить разным богатым дуракам и дурам? Впрочем, дело не моё…. Родимый, а что у нас с хавкой? Одна буханка хлеба и пять луковиц на всех? Не густо, но и на том спасибо доблестным революционерам. Давай-ка всё сюда, поделю по-честному, пока свечка горит…. Если, новенькие, хотите пить, то прошу. Вон в той жестянке – из-под зарубежного компота – имеется чистая вода. Тут родничок недалече, с четверть версты всего. По
121
– Фармазон (блатной жаргон) – мошенник, занимающийся сбытом фальшивых драгоценностей.
«Про родничок-то мы в курсе!», – невесело хохотнул внутренний голос. – «Другое, вот, непонятно…. Что – конкретно? Ох, многое! Если составлять подробный список, то он получится бесконечным…».
Постепенно завязался оживлённый разговор, и кое-что прояснилось. Оказалось, что крестьяне являлись жителями маленького хутора-пасеки, расположенного недалеко от пещеры – на противоположном берегу реки, впадающей в пруд.
– А куда же подевалась Петровка? – спросила Аля и тут же поспешила уточнить: – Я на старой карте наблюдала, что на том самом месте, о котором вы говорите, располагалась большая деревня, именуемая Петровкой.
– Эк, девонька, ты и хватила! – развеселился старик, которого звали Прохором. – Петровка, говоришь? Сгорела давно Петровка, ещё в старинные незапамятные времена.
– Это когда воевали с французским Наполеоном?
– Нет, конечно же. Гораздо позднее, в тот самый год, когда милостивый русский царь отменил крепостное право…. Баре Петровы, они были очень добрыми и справедливыми, людишки крепостные в них души не чаяли. Когда же чиновники объявили, что, мол, воля вольная, крестьяне и взбунтовались. А, ведь, всем известно, что русский бунт, он бессмысленный и беспощадный. Вот, и господскую усадьбу – сдуру – пожгли, и все хозяйственные постройки…. Баре Петровы? Они от сильнейшего расстройства – всем большим семейством – уехали за границу…
– За что же вас, Прохор, в пещере заперли? – прикуривая, поинтересовался Гарик – Небось, кулаки зажиточные? Мироеды жадные и беспощадные? Держи папироску, угощаю!
– Дык, какие кулаки и мироеды? Беднота-голытьба натуральная, – рачительно пряча дарёную папиросу за морщинистое ухо, печально вздохнул старик. – С мёда на хлеб еле-еле перебиваемся…. Вчера в обед заявились солдатики. Вроде бы русские, а говорят не совсем по-русски. Их бородатый начальник и известил, что надо несколько суток посидеть в пещере, считай, под домашним арестом. Мол, по дороге будут проходить секретные воинские части, которых простым людям видеть не полагается. Обещал кормить, а после – когда пройдут все войска – отпустить с миром.
«Понятное дело», – брезгливо скривился внутренний голос. – «Товарищ Лацис обеспечивал – в соответствии с полученными инструкциями – полную секретность переговоров высоких революционных персон. Отпустят ли хуторян живыми? Особенно, после последних указаний товарища Сталина? Трудно сказать…».
Через некоторое время Аля, кивнув головой в сторону, тихонько спросила:
– А тот человек в шинели, с ребёнком на руках, он тоже ваш, с хутора?
– Не, Гришка, он приблудный, – помрачнел Прохор. – Железнодорожником был раньше, строил восточную боковую ветку. Молодая жена жила вместе с ним – в специальном спальном вагоне. Потом началась долгожданная революция, чтоб ей пусто было. Пришли красные – Григория избили, его жену Ирину зверски изнасиловали. Потом ушли. Пришли белые, и всё повторилось заново…. Ирина повесилась, а Гриня умом тронулся маленько. Дочку восьмимесячную завернул в одеяло, да и пошёл – куда глаза глядят. Мы его с хутора не гоним, подкармливаем, привлекаем к разной нехитрой работе. Бог даст, поправится ещё…
– А в чём выражается, м-м-м, его ненормальность?
– Молчит всё, болезный. А если начинает говорить, то совершенно непонятно и заумно. В основном, песенки поёт – необычные насквозь, ненашенские. Вот, опять…
Раздался жалобный детский плач, бывший инженер-путеец, негромко напевая, принялся бережно покачивать ребёнка. Колыбельная, действительно, была странной:
И когда лучший друг,Тот, с которым вы съели – пуд соли.Вдруг замнётся и скажет тебе: – «Слышишь, друг!Расстреляют нас завтра с тобой. Поменяемся – долей?Всё пропало давно, только серое небо – вокруг…Что нам ждать? Лишь, помолимся Богу всемудрому!Мы умрём среди этих бескрайних – полей…»…Ты не верь, потому что уже – по пути многотрудномуКто-то смелый своих понукает – коней…И в бордовый рассвет, что так пахнет расстрелом – немыслимо…Мы цепочкой уйдём – всё в плену наших раненых снов.И с девчонками нашими нежно – прощаясь мыслями,Мы растаем в бездонном краю – наших раненых слов…И уже подпоручик – расстрельную роту – выстраивает.Его право. И тут не поспоришь, друзья!От таких разных мы все произошли, но иногда – праведных,От таких разных, но очень смешных –Когда песенка закончилась, а ребёнок, наконец-таки, успокоился, Прохор, с чувством сплюнув в сторону, принялся сердито ворчать:
– Половина песни – про предстоящий расстрел. Так же и сглазить можно запросто…. Тьфу-тьфу-тьфу! Интеллигенция вшивая, мать её, заразу! Совсем без понятий и совести…
Аля, заговорщицки подмигнув Гарику, заявила:
– Воды в жестянке осталось – котёнок месячный наплакал. Мы с мужем сходим к роднику, наберём свежей.
– Сходите, конечно, – не стал возражать Прохор. – Тут, в каменной нише, я обнаружил парочку старых факелов. Вы, молодёжь, свечку-то затушите, а факел, наоборот, зажгите. Да и под ноги смотрите хорошенько, дабы не упасть случайно…
Возле родника Аля велела:
– Набирай воду в ёмкость и подожди меня немного, – уселась на камушек и принялась колдовать над подвенечным платьем, через несколько секунд послышался громкий треск разрываемой материи.
– Зачем ты портишь хорошую вещь? – возмутился Гарик. – Нельзя же так непочтительно относиться к музейным раритетам!
– Затем, что так надо. Не отвлекай меня, пожалуйста…. Вот, держи!
– Что это такое? Какие-то жгуты-комочки…
– Это беруши, – пояснила жена. – На случай возникновения серьёзной опасности. Ты, милый, не забыл, что я являюсь прямой «наследницей» легендарного Соловья-Разбойника? Мне и тогда очень хотелось засвистеть, когда нас задержали красные латышские стрелки и отвели к костру. А потом я раздумала, ведь, затычек-то ушных у нас не было…. Свистнула бы, и что дальше? Все, включая нас с тобой, потеряли бы сознание. Кто первым пришёл бы в себя? Заковыристый и неразрешимый вопрос…. Вот, если бы меня стали настойчиво заваливать на зелёную травку и вливать в рот противную водку, тогда, естественно, пришлось бы воспользоваться «соловьиным» навыком. Типа, не думая о последствиях, защищать – всеми доступными средствами – женскую честь.… Так что, милый, учти на будущее: если, вдруг, запахнет смертью, то сразу же вставляй – надёжно и старательно – затычки в уши. Дальше я разберусь, с Божьей помощью, сама. Всё понял?
Когда они вернулись к пещерной двери, Гарик, пристроив древко горящего факела в извилистую трещину на стене, а жестянку с родниковой водой – на плоский камень, спросил у Прохора:
– Может, стоит побродить с долгоиграющим факелом по пещере? Вдруг, да и отыщется второй выход на земную поверхность?
– Ничего не получится, – заверил хуторянин. – После родника – примерно через километр – подземный ход упирается в стену. Тупик…. Старики рассказывали, что в давние-давние времена, ещё до восстания атамана Емельки Пугачёва, у пещеры было продолжение, ведущее в просторный подземный зал дивной красоты. А потом что-то случилось, и этот проход – сам собой – закрылся. Искали его годами, кирками и ломами усердно долбали камень, только всё без толку…
Прошло около суток, прежде чем в дверном замке снова заскрежетал ключ.
– Ура! Еду, наконец-таки, доставили – обрадовался Прохор. – А то у меня живот уже сводит от голода…
Дверь отворилась, в пещеру вошёл Лацис – с неизменным маузером в ладони правой руки – и громко объявил:
– Завтрак отменяется! Все на выход! Быстро!
«Э-э, а лицо-то у командира красных латышских стрелков – совсем и недоброе! Пасмурное, усталое и откровенно-кислое», – мысленно забеспокоился Гарик. – «И голос неприятный, мёртвый какой-то, не сулящий ничего хорошего…».