Жажду — дайте воды
Шрифт:
— Следите, — шепнул он, — как только дверь откроется, дайте автоматную очередь.
Потом Сахнов приник к уху Ивана Сорокина, после чего тот пополз чуть вперед, взяв правее.
Мертвая тишина. Вдалеке грохочет артиллерийская канонада. Чую теплый дух блиндажа. Наверное, огонь развели. Вот и дымком запахло… И, о ужас, захотелось спать. Кусаю язык, чтоб очухаться. До сна ли сейчас!..
Сахнов и Сорокин с двух сторон навалились на немецкого часового. Не раздалось ни звука, и я ничуть не испугался, только спать расхотелось сразу. Они пронесли немца мимо
Очнулся я от голоса Сахнова:
— Выньте у него из пасти мою рукавицу. Уже добрались.
Я извлек большую стеганую рукавицу Сахнова, которую тот запихал в рот немцу. Сорокин развязал пленному руки и подтолкнул его вперед.
Это уже наши траншеи. Ходами сообщений к нам подбежали Кравцов и Путкарадзе.
— Что, ни с чем?
Сахнов закатился смехом, вздрагивая всем телом. Путкарадзе перелобызал нас и тотчас позвонил из ближайшего окопа командиру полка:
— Двадцать пятый, куда прикажете доставить «языка»?
Кравцов дал немцу водки.
— Пей, голубчик, чтоб в штаны не наложить… Язык у тебя, случаем, не отнялся?
Немец что-то пробурчал. Мы ничего не поняли. Он выпил водку и попросил хлеба.
Прибыл командир полка. Его адъютант нес следом радиолу…
— С ним еще и полсотни пластинок, — сказал подполковник. — Для точности ровно пятьдесят две штуки. Обещанный подарок вашему взводу.
Когда все разошлись, Сахнов попросил:
— Включите-ка этот подарочек, гляньте, работает ли? Пусть красавчик споет нам что-нибудь. Давно я не слыхал хорошей песни.
Я включил радиолу. Полный порядок, штучка что надо.
Вот играет скрипка. А вот под закоптелой бревенчатой крышей землянки вдруг раздался низкий женский голос:
Не брани меня, родная, Что я так его люблю…Сахнов вскочил.
— Не надо, — сказал он, выключая приемник. Потом закурил и повернулся ко мне: — Интересно, у этого «языка» есть дети?
— Можно спросить.
— А в расход его не пустят, как думаете?
— Ну что ты, Сахнов! Будет жить, зачем же в расход…
Сегодня тридцать первое января. Уже месяц и три дня, как мне девятнадцать. Записи мои заснежены.
Три дня и три ночи ведем непрерывные бои. Вечер. Меня, Кравцова и еще одного лейтенанта-пехотинца вызвали в штаб полка.
— Поступаете в распоряжение первого батальона. На три дня.
— С какой целью? — спросил Кравцов.
— Узнаете на месте.
Землянка комбата совсем в снегу. Из-под снега вьется струйка дыма и копотью оседает на его белизне. Пригнувшись, вошли внутрь. Свет коптилки отбрасывает красные блики
— Ну, прибыли, артиллеристы? А что это у вас такой вид, точно побитые?
— Как сказать, товарищ майор… — помялся Кравцов.
— А ничего и не говорите, — махнул рукой комбат. — Я скажу. Вот что, орлы: один из моих взводов врезался в расположение противника. Дела там у них — хуже некуда. Командир взвода убит. Затем я вас и вызвал. Кто готов заменить его?
Лейтенант-пехотинец закашлялся:
— Я бы… с удовольствием, да у меня температура…
Майор вопросительно глянул на Кравцова.
— Коли прикажете… Только я близорукий, ночами совсем как слепой.
Майор зло глянул на меня:
— А ты, может, и глухой, и немой, и хромой? Все разом?
— Да нет, товарищ майор, не жалуюсь. Готов к выполнению задания.
Кравцов и лейтенант удалились.
Майор наскоро растолковал мне задачу и показал, как пробраться к «аппендиксу».
Темно и морозно. Сквозь снежные сугробы я проник в траншею и пошел на запад.
Вокруг белеет снег. Мне чудится, будто я иду по своей могиле и конца ей нет. Только пулеметные очереди то с нашей, то с вражьей стороны свидетельствуют о том, что мир еще существует.
Метрах в ста пятидесяти стрекочет немецкий пулемет. Иду пригнувшись. Трассирующие пули так соблазнительно сверкают, что хочется приподняться и схватить одну из них на лету.
В первом блиндаже «аппендикса» шестеро солдат. У них один пулемет и миномет малого калибра. Пару минут поговорил с ребятами и ползком двинул к следующим огневым точкам.
Центральный блиндаж выглядит жалко. Солдаты, их здесь всего пятеро, как сельди в бочке. Небритые, усталые, все в копоти. Напялили на себя телогрейки, шинели, все, что было. Головы замотаны. Еле могут двинуться.
Встать во весь рост в этом блиндаже невозможно: крыша очень низко поставлена. И при этом совсем непрочная. Достаточно одной ничтожной мины, чтобы разнести ее ко всем чертям. Удивляюсь, как этот сержант и эти четверо солдат еще держатся. В таких условиях, под огнем противника, они превратились в ходячих призраков.
Тело убитого лейтенанта лежит на снежном валу. Уже закаменело от мороза.
— Почему не похоронили?
Сержант тяжело вздохнул:
— У нас их одиннадцать, убитых-то. Уложили вон.
Я подполз к этому «заграждению» из смерзшихся трупов, и мне стало не по себе. От всего, что я тут увидел.
Часовой притащил свой пулемет к телам убитых и лежит рядом. Так ведь недолго уснуть и замерзнуть. Я приказал ему подняться. Он недовольно пробурчал:
— Мигом пулю схлопочу. Я же высокий…
Но все же встал. Вид у него измученный. Муторно небось от соседства с мертвыми.
Я велел солдатам сложить из мерзлого снега стенку. Они удивились.
— Стенку из снега?
— Из мерзлого снега! — ответил я. — Шириной в метр. Такую никакая пуля не берет, знайте это. И возьмите себя в руки.