Жажду — дайте воды
Шрифт:
Вновь нарождающаяся зелень благоухает. Раненые деревья усыпаны почками, воронки от снарядов тоже зазеленели травой. Надо жить.
Сахнов часто пропадает часа на два. Возвращается промокший, зуб на зуб не попадает. Я наконец взорвался:
— Где тебя черти носят?
— С чертовой бабушкой шашни закрутил!.. Три дня уже, как с ординарцами комполка воду в речке пьем. Помните, зимой затонули грузовики и фургоны с провиантом? Вот и ныряем, ищем, где там консервы запропали.
Я категорически запретил ему лезть в реку.
— Старик
Он не без грусти глянул на меня.
Вечер. Сахнов разбудил:
— Вставайте-ка, сынок, я водочки раздобыл, погрейтесь.
Он выложил банку американской тушенки и бутылку «Московской». Я страшно удивился. Неужели мост наконец наведен?..
— Не зря потрудились, — довольно хмыкнул Сахнов. — Выудили-таки добро из речки. Будет ребятам провиант на несколько дней.
Не могу не восхищаться Сахновым. Поразительный человек! Никогда не думает о себе, все только о людях. Надо представить его к награде. Он этого вполне достоин.
Сахнов вскрыл штыком банку консервов и, улыбаясь, сказал:
— Давайте выпьем, благо, причина есть.
— Причина и верно есть, — согласился я. — Какое сегодня число?
— Кто тут считает дни? Кажется, седьмое июня. А может, и семнадцатое. Бог его знает.
— Точно — седьмое июня. И только вчера Англия и Америка наконец-то высадились во Франции.
— Понятно, — кивнул Сахнов. — Открыли все же союзнички второй фронт…
— Выходит, да. Наше радио сообщило…
Не знаю, до конца ли уверовал Сахнов в эту весть, во всяком случае ночь он спал спокойно и долго.
А мне очень радостно и, видно, потому не спится. Я пошел к своим солдатам, рассказывать им об открытии второго фронта. Они тоже как-то с трудом верят в это. Слишком долго ждали…
С Чудского озера дует теплый ветер. Лето. Зацвели акации. Ветер вспенил воды Нарвы, и они веселыми волнами бьются о берег. Мощная река, и непонятно, в какую сторону она течет. Так полноводна, и так глубоко ее русло…
Мы уже привыкли к позиционной войне. Но обе стороны убеждены в своем: мы твердо верим, что победим, а они уже видят перед собой гибель. Бог войны отвернулся от них. Ну, а мы его вовсе и не признавали. Наш бог — это гаубицы Гопина. Артиллерия. Странное дело: артиллерия — и вдруг бог. А пехоту у нас называют царицей полей. Но это, видно, придумали сами пехотинцы — для успокоения. Какая уж там царица, больше всех родов войск истекает кровью в этой войне. А может, потому и царица, что, гордо преодолевая боль утрат, она вновь и вновь впереди?..
Сегодня шестнадцатое июня. Уже пять месяцев и девятнадцать дней, как мне исполнилось двадцать лет. Записи мои в неволе.
Томительные дни. Зарывшись в землю, противник обстреливает нас, мы — его. Невероятно нудная штука эта позиционная война. Меня так и подбивает схватить автомат, вместе с Сахновым рвануть в окопы гитлеровцев и заорать: «Убирайтесь, сукины сыны! Вы уже поперек горла стоите!»
Я надумал сходить на позицию друга своего Ивана
У него все в полной исправности: бетонированный блиндаж неприступен, в нем сухо, чисто. Все строго подчинено воинской дисциплине.
— Сидим вот, тухнем, — жалуется Иван. — В наступление бы…
Я мучаюсь тем же. Но Верховному командованию виднее… Я не успел обратиться к Ивану со своей просьбой, как он сам протянул «подарочек», десятидневный паек. Я даже смутился, пробормотал что-то по поводу того, что граблю его.
— Напротив, — сказал он, улыбаясь, — ты спасаешь меня от этих пагубных вещей.
У нас на плацдарме образовалось нечто вроде «черного» рынка. Многие бойцы не курят и не пьют, а потому обменивают свою долю спирта и махорки на хлеб, на сахар. Я тоже меняюсь, в основном на курево. Половину хлебного пайка обмениваю. Сахнов не возражает.
Я тут же, при Иване, прямо из горлышка хлебнул спирту. Иван закричал:
— Да это же самоубийство!
Конечно, Иван прав. Зачем я себя отравляю? Ведь мне всего двадцать, а у Шуры есть мечта…
Я попрощался с Иваном и вышел.
Темно. Может, от тумана в голове? Шагаю восвояси. Но что это, почему я так долго иду? Даже хмель у меня прошел от этой мысли. Я остановился под деревом и прислушался. Совсем рядом говорили по-немецки. Я вплотную прижался спиной к дереву и стал всматриваться туда, откуда слышался разговор. В ближайшей воронке возились с телефонными коробками два немецких связиста. Едва я увидел их, как винные пары улетучились. Хорошо, что я слился с деревом и гитлеровцы меня не видят. Но плохо другое: у меня только пистолет и две «лимонки» за поясом. А вокруг — поваленные деревья. Кровь во мне застыла. Эх, мама, мама, а сынок-то твой во хмелю угодил к немцам!
Никак не соображу, в каком направлении идти к своим. Компаса у меня с собой нет, да и темень.
«Из всякого положения есть выход», — утверждал мой отец. Либо пан, либо пропал.
На счастье, вдруг заговорили гаубицы капитана Гопина. Я узнал их и сразу сообразил, куда мне надо идти.
Вынул из-за пояса «лимонки». Тихо подполз к воронке и метнул их туда. В яме ухнуло. И вскоре из нее ползком выкарабкался один из немцев. Выходит, жив остался?.. Я уж чуть было не выстрелил в него из пистолета, но тут вдруг осенило.
— Хенде хох! — крикнул я.
И он поднял руку, только одну, вторая, видно, ранена. Я сунул ему в рот рукавицу и погнал вперед.
— Шагай… Может, еще поживешь.
Едва ли он понял, о чем я. К тому же я и не заметил, как заговорил с ним по-армянски. Впрочем, он сейчас в таком состоянии, что поймет и птичью речь.
Я заспешил на звук гаубиц Гопина. Впереди перебирал ногами ошалелый, растерянный немец.
В нос мне вдруг ударил запах дыма, я узнал позиции Филиппова.
— Помогите, эй!..