Жажду — дайте воды
Шрифт:
У нас все, даже Сахнов, называют Болотного Стариком.
Как-то Старик зашел ко мне, почтительно представился:
— Я родом из Гатчины…
— Знаю, — сказал я. — Знаю из личного дела.
— Но вы не знаете, что у меня там родные и там мой колхоз.
— Да, этого я не знаю.
— Позвольте мне съездить в свою деревню. Фашисты там все сожгли и разрушили. Взгляну, что с избой… Может, жена и трое детишек живы?..
Я молчу. Ну как отпустить его? Нет у меня на это права. А он смотрит
— Прошу вас, разрешите?..
Нет, не могу я ему отказать. Гляжу на карту. До Гатчины верхом чуть больше двух дней пути. И столько же обратно. Поезда, жаль, еще не ходят. Тогда бы Старик добрался туда за десять часов. Ничего не случится, мы не пять, а все десять дней еще тут пробудем, успеет возвратиться.
— Хорошо, разрешаю!..
Давно я не видел счастливого лица. Старик так радовался, что я даже удивился. В наши дни — и так радоваться? К тому же на фронте? Хоть бы он нашел своих живыми!
Мой дом отсюда далеко. Пусть хоть этот человек побывает дома, встретится с родными…
Я дал ему лошадь. Обо всем доложил потом начальству. На следующий день после его отъезда вечером к нам в расположение прибыл командир дивизии. В штабе срочно собрали всех офицеров.
— Завтра отправляемся на запад, — сказал командир дивизии. — Дойдем до Луги, а там погрузимся в эшелоны и через Псков будем продвигаться к фронту…
Это нас не удивило. Наше дело шагать вперед, возводить рубежи, рыть окопы.
Я даже не представляю, что буду делать, когда кончится война. Иной раз не верится, что всего этого когда-нибудь совсем не будет. Не будет вот этого автомата, прожженной шинели Сахнова и моих дымящихся минометов?! Нереально.
Совещание в штабе подходило к концу, когда командир дивизии вдруг обратился ко мне:
— …и чем вы теперь замените потерянную вами лошадь?..
— Какую лошадь? — удивился я.
— А ту, что пожаловали своему солдату, уехавшему в Гатчину.
— А-а! — вспомнил я. — Простите, товарищ генерал, не мог я ему отказать…
— Знаете ли вы, голубчик, что такое одна боевая лошадь? Завтра выступаем, а солдата нет и лошади тоже! Может, на себе боеприпасы повезете? Так и знайте, дадим выговор да еще стоимость коня в двенадцатикратном размере взыщем!
— Слушаюсь, товарищ генерал, только уж позвольте, я приведу двенадцать коней, чтоб позор такой не носить.
— Что ж, — кивнул генерал, — надеюсь, это не шутки и двенадцать коней будут здесь к утру.
Я обо всем рассказал Сахнову. Кому же еще?..
— Что делать, сынок?.. Вы невольно толкаете меня на преступление. Раздобыть двенадцать лошадей. Хорошо хоть, не тринадцать. Ненавижу я эту чертову дюжину. Когда прикажете отправляться?
— Куда?
— Добывать
Лошадь не рыба, в Луге ее не поймаешь: где он собирается искать лошадей?
— Куда ты пойдешь?
— Сказал же — за конями.
— Прямо сейчас?
— А когда? Утром ведь выступаем.
Сахнов взял с собой еще одного солдата, украинца. Оседлали они двух наших уже отдохнувших коней и исчезли в ночи.
Сахнов со своим напарником нагнали нас на марше к вечеру следующего дня. Они и впрямь привели двенадцать коней.
Наш пополненный полк погрузился в эшелоны. Тронули к Пскову.
От Пскова свернули на запад и через Эстонию въехали в Латвию.
Снова едем на передовую.
На одной из станций я обменял свой трехдневный паек хлеба на флакон «Красной Москвы». Для Шуры.
— От тебя пахнет землей, блиндажом. Перебей духами.
Сегодня шестое августа. Через четыре месяца и двадцать два дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои в поре созревания.
Августовское солнце прокалило вагоны.
Я часто заглядываю к капитану Гопину — сыграть партию в шахматы. Как-то на одной из станций он предложил мне:
— Тут есть в автолавке Военторга одеколон. Сходим купим?
Купили целых пять флаконов. На все какие были деньги. Гопин разбавил одеколон водой, и жидкость стала молочно-белой.
Я хватанул полный стакан. Отвратительная бурда! Когда пьешь, еще ничего, но потом башка раскалывается. Словно молотом бьет мне в мозг одеколон; в желудке буря, как заворот кишок, и тошнит…
— Ничего, пройдет, — сказал Гопин.
Целую неделю бушевал во мне одеколон.
На одной из станций Гопин обратился к командиру полка:
— Мой дом отсюда в трехстах километрах. Разрешите съездить? Может, из родных кого разыщу. Я потом нагоню эшелон. Поверьте?..
Командир полка развел руками:
— Да разве это в моей власти, капитан?
Гопин мрачно глянул в направлении своего дома.
— Убьют меня, и очень скоро. Я это чувствую…
Его сжигала тоска и печаль. Долго-долго вглядывался в даль.
Наш эшелон пересек Западную Двину, Даугаву, как называют ее латыши.
Красивая земля Латвия, много воды, равнинная и зеленая. Какая-то в ней девственная нежность.
Близ Елгавы идут тяжелые бои. Все тотчас забыто: и тихий шелест трав, и зловещее пророчество Гопина, и отвратительный вкус одеколона.
Мы снова на фронте. Расположились в редком лесу. Штабной связной привел ко мне какого-то журналиста.
— Я хочу написать очерк о вашей роте, — сказал он. — Можно?