Жажду — дайте воды
Шрифт:
— Земля, где наши могилы, должна быть нашей.
Ерин насупился.
— В старину тут жили славяне, — сказал он, — потом пруссаки захватили у них землю… Ничего, теперь мы вернем ее обратно.
Сегодня второе апреля. Три месяца и пять дней, как мне двадцать один год. В записях моих уверенность.
По-весеннему греет солнце. Окоп мой зазеленел. Трава мягкая. Хочется лечь и попросить Сахнова засыпать меня землей.
— Хочу заснуть вечным сном. Шура ведь спит…
Над землей теплый пар. А вон у пулемета стебелек полевой гвоздики покачивает
Внизу рокочет Преголь, а мне вспоминается фиалка, та, из наших ущелий…
Восход. Пытаемся штурмом овладеть Кенигсбергом. Не удается.
Мои записи веду на немецкой бумаге. Она белая, гладкая, и ее много.
Зашел Лусеген. Он мрачен, на глазах слезы.
— Убьют меня сегодня…
Мне вспомнился Гопин, и я ничего не сказал.
Он тяжело посмотрел на меня.
— Крест потерял…
— Какой еще крест?
— Тот, что мать мне с собой дала, крест Ани. Потерял вместе с бумажником. Там был еще и комсомольский билет, и письма матери тоже…
— Ну что ты! Мы же на фронте, и не такое бывает. Потерял так потерял…
— Меня убьют…
Ну как его успокоить?.. Как уверить, что он не будет убит? Каждый день ведь кто-нибудь из моих ребят гибнет здесь, под стенами Кенигсберга…
Мне жаль Лусегена. И ему жаль, что потерял крест Ани. Кто знает, может, от потерянного Ани только этот крест и оставался?.. А теперь вот и он утерян…
Лусеген безутешен. Он отчаялся. А отчаяние страшнее врага.
Вечер. Я пошел в штаб поблизости, поговорить о боеприпасах. На утро назначено наступление.
Какое сегодня число?.. Не помню. Только знаю, что в наших ущельях уже цветут фиалки…
В штабе один из знакомых офицеров протянул мне небольшой черный кожаный бумажник.
— Нашел. Там, по-моему, написано что-то на вашем языке.
Письма на армянском языке. И крест!.. Под счастливой звездой ты родился, Лусеген! Нашелся твой крест.
Я вернулся в роту. Лусеген палит из своего миномета. Молчаливый и мрачный, ожесточенно бьет — мина за миной.
— Ты еще жив, Лусеген?
— Убьют, — проворчал он. — Крест-то мой потерян.
Я сунул ему его крест. Он от радости грохнулся на колени и приложился губами к кресту, совсем как в молельне.
— Все! — сказал он уверенно. — Теперь буду жить!
Поздно вечером его ранило в ногу. Рана не тяжелая. Я проводил его в тыл.
Ночью прошел дождь, первый весенний дождь у Балтийского моря, в Восточной Пруссии. Надо сказать, что воевать нам здесь, под Кенигсбергом, легче. Во всяком случае, так мне кажется. Может, это оттого, что я уже давно солдат? А может, потому, что мы в Германии, в логове врага? И хотя ведем мы здесь тяжелые, кровопролитные бои, но переношу я их относительно легко. Мы даже иногда с моими людьми поем под грохот наших минометов.
Утро. Я сбросил с себя полушубок. На мне шинель. И в ушанке жарко. Чувствую теплое дыхание весны.
Мы побеждаем фашизм…
Ночью прошел дождь, первый весенний дождь.
Сейчас надо мной светит доброе, нежаркое солнце, синеет покойное небо. Все кажется необыкновенным. И даже грохот орудий и минометов сейчас какой-то другой, не столь грозный…
На дороге, ведущей к нашим позициям, валяется перевернутая повозка. Под ней
16
Раффи и Мурацан — армянские писатели-классики.
Мои ребята разожгли было костер, хотели воды погреть, но начался бой, и сейчас они у минометов. Я подержал книгу над горячей золой и страницу за страницей высушил ее. Милая ты моя, как ты сюда попала, кто пронес тебя от родной земли до этих чужедальних краев?..
Вечером к нам на позиции зашел командир полка. Увидав книгу, он спросил.
— Что за книга?
Я рассказал. Он попросил ее на ночь, хоть перелистать. А утром снова зашел и говорит:
— Глаз не сомкнул. Очень занимательная. Да, у вас, армян, история героическая, и народ храбрый, самоотверженный. Надо, чтоб люди почитали эту книгу.
Командир полка посоветовал всем офицерам в полку прочесть «Геворга Марзпетуни». Первым читал начальник штаба полка, майор Прикул. Закончив, он расписался на последней странице. За ним все, кто читал, тоже расписывались. Скоро полей не осталось, пришлось подклеить белой бумаги.
В эти дни в нашем 261-м стрелковом полку много говорили о «Геворге Марзпетуни». И казалось, что полководец минувших столетий снова сражается в наших рядах.
Сахнов никак не может правильно произнести «Кенигсберг». И все чертыхается:
— Вот ведь придумали, не выговоришь!..
Серый город виден ясно и отчетливо. Крепостной вал цитадели, купола храмов, река и многое другое. Он похож на сжатый кулак.
Ночью был дождь, а утром выглянуло солнце, и крыши домов заблестели. Но это только на мгновение. Солнце спряталось, и снова перед нами серый, мрачный город.
Меня вызвали в штаб полка: нам сообщают кое-какие дополнительные подробности о Кенигсберге. Перед боем все надо знать, если даже перед нами небольшая высотка с засевшим за ней противником. А тут огромный город. И брать его будет ох как нелегко! Во всей Европе не много эдаких крепостей. Издревле он окружен укреплениями. А перед первой мировой войной немцы еще построили линию железобетонных оборонительных сооружений, понаставили форты на берегу Преголя…
Нашей дивизии предстоит штурмовать восьмой форт.
Выглядит он грозно, на высоком, длинном холме, нависающем над рекой.
— Крепкий орешек! — говорит о нем начальник штаба дивизии. — Стены кирпичные, в три метра толщиной. И такие же мощные оборонительные сооружения по обе стороны стен…
Начальник штаба ничего не преувеличивает. Все это серьезно, но не страшно. И какою бы мощной ни была эта крепость, мы уверены, что возьмем ее. Одолеем. С боевых башен противник может вести круговой обстрел, контролируя каждый метр на подступах к городу. В крепости лабиринт подземных ходов, укреплены арсеналы…