Жажду — дайте воды
Шрифт:
Восемь дней уже непрерывно ведем наступательные бои. Оторваны от всего. Где-то застряла наша полевая почта. Писем не получаю и сам не пишу — некогда. Солдаты мои сыты. Даже водки иногда перепадет. Сахнов, прежде чем раздать ее, сам дегустирует — не отравлена ли? Выдает только по сто граммов на человека.
Где-то мои ребята раздобыли спирт. Сахнов сказал, что пить его нельзя, древесный он, для промышленных нужд.
Был у меня когда-то случай в роте. Прибыл в пополнение запасник лет сорока. Знал я его еще
— Не выживет, — сказал врач. — Сжег себе все нутро.
Солдат тот умер. Я тогда предложил парторгу роты написать об этом случае в «Боевой листок». Может, кому и послужило в назидание. Вот ведь и Сахнов, может, тоже с тех пор осторожен с древесным спиртом. И этот, что ребята добыли, забрал на хозяйственные нужды.
Все еще холодно, но Сахнов уже жалуется, что в полушубке ему невмоготу.
Он теперь у нас чин по чину: почти каждый день бреется. И письма жене пишет длинные…
Мы вышли к железной дороге и прямо наткнулись на длиннющий товарный состав, брошенный немцами. Паровоза у состава нет, видно, на нем и драпанули противнички.
Открыли вагоны: чего там только нет! Тюки материи, готовая одежда, обувь.
— Возьми кое-что, пошли жене, — предложил я Сахнову.
Он обиделся:
— Зачем вы мне такое говорите? Проверяете, правда ли, что завязал?..
— Но это же трофеи! Мы берем их на поле боя, какое же тут воровство?
— Нет уж, не свое — не тронь.
Милый Сахнов, как же я рад за него!
Немецкие укрепления у Мазурских озер рушатся одно за другим.
В каком-то поместье близ Инстенбурга Сахнов раздобыл роскошную карету (кто ее только сберег?). Он впряг в нее двух скакунов и по очереди предлагал всем покататься.
— Ну, теперь вы настоящий фельдмаршал Кутузов, сынок, — сказал он, смеясь, когда в карету сел я.
Каретой Сахнов не ограничился. Опять собирает плуги, сеялки, лемеха и телеги.
— Хоть бы одну-разъединую телегу послать нашим… — вздыхает он.
Но как ее отсюда отправишь?
Сегодня двадцатое января. Уже двадцать три дня, как мне двадцать один год. В записях моих усталость.
Мы уже километров сто прошли вперед, в обход Мазурских озер.
Из штаба полка у меня затребовали предложения на моих солдат для представления их к награде. Я усадил Сахнова писать. Первой продиктовал его фамилию. Орден Красного Знамени. Он замахал руками:
— Да что вы, сынок, мне хватит медали «За отвагу»! Не забывайте про мое прошлое-то…
Я обнял его. Раненый глаз заблестел слезой.
Мой верный боевой товарищ, по
Я у себя на наблюдательном пункте. Вокруг рвутся снаряды противника. Со мной Сахнов. Я заговорил с ним о том, что пора бы ему уже из кандидатов в члены партии переходить…
Он испытующе глянул на меня.
— А может, еще погодить, товарищ старший лейтенант? Вы же понимаете…
— Понимаю. Все понимаю. Забудь о прошлом, Сахнов, ты смыл его своей кровью и преданной службой Родине в ее самые трудные годы. Уже четыре года ты защищаешь Родину.
Вечером, прямо в окопах, состоялось партсобрание коммунистов нашей роты. Оно длилось всего несколько минут. Времени у нас нет, да и долго быть всем в сборе опасно.
Сахнов обнял меня, улыбнулся сквозь слезы:
— Вот теперь я человек, сынок!..
Сказал, тяжело вздохнул и пошел на позиции. Война…
Заняли еще одну деревню. Навстречу нам идет большая колонна женщин и детей. Мы только что выдворили гитлеровцев. Стволы моих минометов не успели остыть.
Колонна идет медленно, как бы покачиваясь. Какое-то тяжелое предчувствие сдавило мне грудь. Они подошли совсем близко и вдруг заголосили, кинулись к нам:
— Родные!
Наши!.. Окружили нас.
— Милые, родненькие!..
Наши! Насильно угнанные фашистами в первые годы войны в неволю.
— Ах, родненькие вы наши!..
Плачут, в глазах еще испуг. А одежда на них! Ужас! Одни лохмотья. Бедные, боятся поверить, что свободны наконец.
Мои ребята тоже, глядя на них, чуть не плачут.
Все о чем-то друг друга спрашивают.
И Сахнов, слышу, кричит:
— Из Верхней Борисовки, что в Смоленской области, есть кто-нибудь?
И нашел ведь. Женщина вызвалась. Кожа да кости… Девочка рядом, смеется и плачет, рвет с себя обноски:
— Я мальчик, мальчик!..
Это, оказывается, мать, как угоняли в рабство, надела на него платье.
— Надеялась, так спасу его, а то ведь на месте бы убили…
Мальчику лет четырнадцать-пятнадцать. Он и плачет уже как-то по-девичьи. Шутка ли, четыре года не быть самим собой, все время настороже… Мои солдаты одели его. Сахнов отдал пареньку свой полушубок.
— Ах, родненькие!..
Их пятьсот человек, взрослых и детей. Я поднялся на повозку. С трудом преодолеваю волнение:
— Матери и сестры! Вот вы и свободны! Мы побеждаем…
Мы отдали женщинам трофейные повозки с лошадьми. Сахнов нагрузил одну из повозок своими плугами, лемехами, одеждой и отдал односельчанам — женщине с мальчиком.
— Довезите к нам в деревню. Слышите? И передайте моей Гале, что мы скоро победим и я вернусь.
Мы как смогли одели людей, дали им продуктов на дорогу и проводили.