Желай, Рапунцель
Шрифт:
Глава 17. Босиком по стеклам
Надо было прихватить с собой две бутылки. Даня вытерла губы тыльной стороной ладони и с сожалением глянула на опустевшую емкость. За последние часы она выпила неимоверное количество воды и, судя по тому, что жажда до конца так и не была утолена, в ближайшее время вполне могла оставить живность какого-нибудь мелкого водоема без родного дома. Выхлебать всю воду – да раз плюнуть.
Во что же она вляпалась?
Это было испытание выдержки. Или характера?
Нет, все-таки выдержки.
Несколько
И только Якову все было нипочем. Он был в своей тарелке. В тонусе. В ударе. К его состоянию можно было подобрать еще сотню синонимичных конструкций, но ни одна не сумела бы правдиво описать то, что действительно творилось на скальной конструкции – сцене, которой он в тот момент единолично владел.
Ветер, который пускали вспомогательным прибором. Свет и тень. Фальшивая твердость скал посреди несуществующего морского простора. Яков играл каждой деталью. Декорации оставались красивым антуражем, главным же героем, без сомнения, был он. Блистал, сиял и выделялся.
Приводил в замешательство.
Тревожил чувства.
Обескураживал.
Соблазнял.
Даню вытащили на свет по его прихоти. И там она и вынуждена была оставаться – открытая и уязвимая.
Он сделал это нарочно.
Вокруг были люди – завороженные и очарованные. Смехотворно, что в реальности может существовать нечто такое, что лишает тебя рассудка. Нет,некто. Нелепо, что какое-то живое существо способно овладевать чужими эмоциями – стремительно и точно. За миг ввергнуть в пучину бессознательного обожания.
Наверное, это дар. Редкий до такой степени, что осознание его существования повергает в страх.
Даня не ощущала присутствия толпы. Не чувствовала прежней безопасности. Она стояла, как солдат на охранной позиции, – выпрямив спину, вытянув руки по бокам и вжав ладони в ноги. Старалась лишний раз не шевелиться, будто боясь, что невидимая глазу отрава, витающая в воздухе, заприметит ее присутствие и проникнет в тело. Лакомая и сладкая, словно исчезающий аромат. Флер, проскальзывающий по коже. Дымка, погружающая в тревожный сон.
Трепет.
Она смотрела на него. А он на нее.
Закрывать глаза было поздно. Память вырисовывала образ до мельчайшей детали.
Великолепная ловушка. Ее поймали.
Ее, Даниэлу Шацкую, злобную и расчетливую.
Не думающую ни о ком. Чудовище, дремлющее в высокой башне.
Уродливого монстра, заново собравшего себя из кривых мясных лоскутков, скрепленных равнодушием и амбициями.
«Меня всегда все устраивало. Не надо…»
Чудовище подняло голову. Кто-то настойчиво стучал в наглухо закрытые ставни высокой башни. Снаружи. Кто-то желал пробраться в обитель чудовища. А ведь оно само заперло себя там. Чтобы никому не навредить. И вот кто-то поднялся до вершины… Возможно,
Тишина благословила чудовище на сон.
Все сдаются. Рано или поздно. Все они. И остается тишина. Как и сейчас…
Ставни распахнулись.
Проснись…
Пустая бутылка покатилась по полу лифта. Капли воды брызнули под ноги. Даня, отшатнувшись, ударилась спиной о зеркало, висящее на дальней стене кабины.
Воспоминания были слишком яркими. Последние часы в студии оказались сущим мучением. Никогда никто из присутствующих там не поймет, что на самом деле произошло.
Никто не осознает, что все были частью антуража. А существовали в те мгновения лишь двое. В своей реальности.
Ледяной глади рядом не было и в помине – места, где его магия рушила любые преграды равнодушия. Яков не становился частью ветра и не сливался в скорости с сиянием света. Он не скользил по льду, превратив коньки в часть своего тела. И не выгибался в ритмичном звучании музыки, в танце воссоздавая движения, от которых трепетал даже воздух.
Ни льда. Ни танцев.
Без всего этого он должен быть бессилен.
Но нет. Стоило понять намного раньше, что все это лишь средства. Не имея доступ к одному, он воспользуется другим.
Ты жаждешь меня.
Розоватые линии губ, очерченные бледными полумесяцами перехода к снежно-белой коже, едва заметно шевелились. Ярким непристойным всполохом мелькал язычок, то и дело пробегавший по повлажневшим губам. Он словно знал, в какой момент скрывать эти маленькие проявления распутства – при каждой вспышке камер, – и снова начинал играть образом, срываясь на тонкую грань, как только выдавалась мимолетная передышка. Миг, секунда, вспышка.
Камеры запечатлеют один образ. Другой был предназначен для единственного человека.
Желай меня…
Даня слышала послание. Оно звучало в ушах. Отдавалось внутри горячим напором, смешивающимся с ее дыханием.
Он не танцевал. Однако он соблазнял.
Замечал ли кто-нибудь, как случайно приоткрывалась ткань на груди? Как ненароком приподнимались полы длинного одеяния, и в возникших просветах мелькали обтянутые полупрозрачной тканью бедра?
А взгляд…
Даня тряхнула головой и потянулась за уроненной бутылкой. Покосившись в зеркало, она убедилась, что на ее щеках нет ни намека на румянец. Серьезное выражение. Но по ощущениям – лицо прямо пылало!
«Никак из головы не выходит. – Она до предела закрутила крышку на бутылке. Ребристая поверхность царапнула пальцы. – Где он этому научился?! Где?! Где?! Как?! Он так естественно все это проделывал, так… легко. Ему же… Он же на мужчину даже не…»
Монолог из рваных мыслей только прибавил головной боли. Даня представила свое внутреннее состояние: нечто икающее и лепечущее. Жалкое зрелище – ничего не скажешь. Как же прекрасен мир, в котором твои мысли никому не известны.