Железная хватка графа Соколова
Шрифт:
Порхавшие по мягкому ковру две расфуфыренные бабешки прыснули смехом, простонародно прижимая ладошки ко рту.
Соколову вся эта сценка показалась настолько комичной, что он расхохотался громово. Малость успокоившись, весело произнес:
— Ну, Григорий Ефимович, да ты натуральный хам!
Глаза Распутина потемнели, рот сложился в жесткую складку:
— Ты, немец, чего? Приперся в гости, да еще с порога лаешься?
— А чем ты лучше немца? — парировал Соколов. — Все природные русские для начала с гостем здороваются. Тем более не с пустыми руками к тебе пожаловал. — Соколов вдруг гаркнул
Громадный, словно медведь, облаченный в армяк, в гостиную ввалился извозчик. В руках он держал большую плетеную корзину, из которой заманчиво выглядывали винные бутылки, добротно залитые темным и красным сургучом. Извозчик бережно опустил корзину на ковер.
Устрицы
Распутин оживился. Морщины вокруг глаз вмиг расправились, лицо стало молодым. Он вскочил, стал вынимать бутылки, по слогам вчитываясь в этикетки.
— Так-с, ма... мадера, ма... Массандра, хорошо! Это чего? «Пино-Гри Ай-Даниль». Тьфу, язык сломаешь! «Дер-птский доппель кю... кюмель»! Ну и пишут, мать их!
А вот эту я уважаю, шампанскую — «Редерер Тиллери». — Почесал в потылице. — Ты, немец, за нее шесть рублев платил?
Соколов презрительно фыркнул.
— Не знаю, ценами пусть торговки интересуются.
Распутин пилюлю проглотил, хлопнул в ладоши:
— Эх, выпьем, немец, за твое здоровье! Варька, ты где? Прикажи, пусть Дунька закуску ставит, угощаться будем. В леднике вчерашние устрицы остались?
Варька, неуловимо похожая на отца, смазливая, с лукавинкой в глазах, со вздохом отвечала:
— Батюшка, все устрицы разошлись! Сами кушать их изволили, и в леднике нынче только капуста да соленые огурцы.
— Ну, собаки, все сожрали! Мне от самого Штюрмера подарок был этими устрицами — свежие и жирные. Ну, ладно, выпьем под соленый огурец. — Хлопнул Соколова по плечу. — А желаешь холодного поросенка под хреном? Вчерась гуляли в «Де Пари», это, помнишь, в доме шестнадцать на Морской. Молочные хрюшки — пальцы не откуси себе, когда кушать станешь.
— Не хлопочи, Григорий Ефимович.
— Ты, немец, мне пондравился. — Распутин длинными ногами широко шагнул к окну, где в простенке висел телефон. Покрутил рычаг, снял трубку. — Барышня, дай мне 96-10. Альмир, это ты, что ль? Вчерась я малость у тебя недогулял. Прикажи быстро поросенка под хреном доставить, пришли ко мне еще устриц, лимонов, перепелов жареных. У тебя они, собаки, нежные были. Да не собаки — перепела. Глухаря не забудь приготовить. И вообще из дичи что-нибудь сделай — горячее. Рыбки какой? Малосольной лососи, сельди, паровой осетрины. Ну сам придумаешь! Слышь, блудодей, у тебя вчера подали, помнится, стерлядь восхитительную — желтобрюхую, двинскую, что кит библейский. Такую же мне сейчас на дом предоставь, фаршируй ее черной икрой и крабами. Слышь, Альмир, а почему, домой вернувшись, у меня пиджачные рукава в сырости оказались? Ах, в бассейне руками рыбу ловил? Еще б, померанцевой очен-но до бесчувствия огорчился. За сапоги вытягивали? За это благодарю. Не приведи Господи утонуть без чистого покаяния. Тащи скорей, трапезовать пора.
Распутин перекрестился, повесил трубку и крутанул ручку — дал отбой.
Прозорливец
Распутин
— Ты, немец, пьешь?
— Пью.
— Много?
— По обстоятельствам дела.
— Справедливо! Эй, Варька, поставь закуску, капусты побольше. Пока Альмирка кушать привезет, мы свое нутро утешим. С чего, немец, заряжаться начнем?
— Мне безразлично. Кубки какие красивые!
— Серебряные! Это мне граф Коковцов подарил на мое тридцатитрехлетие — дюжину на серебряном же подносе. Сказывал, что самому Иоанну Грозному принадлежали. Я по доброте и скажи папе: «Чего граф после своего финансового министерства без дела киснет? Поставь его председателем Совета министров». Папа сделал, как я просил. А граф добро забыл, стал про меня и папе, и маме срамные слова нашептывать. Те его и слухать перестали.
— За что пьем, Григорий Ефимович?
— За пресветлое царское Величество! — Распутин залпом осушил громадный, дивной работы кубок, щепотью взял капусту и начал хрустко жевать — только желваки на скулах заиграли. — Теперь, немец, пьем за святую православную Церковь! Пьешь? То-то! Огурец бери, им тоже вкусно шампанское закусывать. — Хитро прищурил глаз. — А ведь, кажись, врешь: какой же немец станет шампанское за шесть целковых огурцом закусывать? Люб ты мне. Хочешь, свою Варьку тебе в жены отдам?
— Ты обещал по моему делу позвонить.
— Ну да, Вере Аркадьевне.
Дипломатия
Словно артиллерист, отдающий команду расчету, Распутин проорал в телефонную трубку номер, а затем с необычайной ласковостью заговорил:
— Пышечка, это ты? Не сердись, что вчера живого рака тебе в бюст засунул. Желаю тебе бриллиантовым браслетом потрафить, у Фаберже сама выберешь. Не дуешься? Вот и умница. А я что скажу. Твой немец, об котором мне говорила, ну, Шмакель... Шмукель...
Соколов подсказал:
— Штакельберг!
— Он самый, сидит с утра у меня, тебя ждет. Сейчас придешь? Слышь, Пышечка, вчера очен-но смешно произошло. Я уже уходил из ресторана и в проходе дверей лакея перепутал с Ванюшкой Горемыкиным. Похожи лицом — как два петуха на насесте. Хоть Ванюшка ныне не у дел, да папа мне сказывал, что опять он премьером станет. Дай, смекаю, поцелую, может, сгодится еще. Я к старику: «Иван Логинович, у меня такое возбуждение чувств, что желаю с тобой на брудершафт принять».
Публика в зале до слез хохочет. Чего, думаю, дураки, радуются? Ну я и выпил с лакеем через руку. Расцеловались в уста. Делов-то? Скорее, Пышечка, приезжай!
Распутин дал отбой, улыбнулся, показав два ряда крепких зубов:
— Не женщина — розан цветущий! Понимаешь, она русская. Папаша ейный был чиновной букашкой — тьфу, мелочь незаметная. А вот в жены ее взял твой земляк, немец — большой пост в Берлине занимает по иностранным делам. Его фамилия фон Лауниц. Втюрился по уши, пылинки с нее сдувает. Только теперь она все больше вращается в Питере. Возле нее министры да дипломаты хороводятся. И то: красавица и греха не боится.