Железная Империя
Шрифт:
Мир останавливался и замирал, и наступал покой, такой хрустящий и ломкий, неверный, словно он уже взошел на свою вершину, добившись своей угнетающей цели, и, стоя на вершине мира, вдыхал обжигающий воздух такой желанной свободы.
Да, он был не свободен.
Каждый миг его бытия словно был пронизан этой несвободой и осознанием того, что он призван в этот мир для того, чтобы снова пройти тот путь, который ему однажды не удалось завершить.
Никто и ничто не посмели бы приказывать ему сделать это. Этот выбор он сделал сам, да он и родился с ним, наверное, с ним сделал
А после… после хоть снова черная пустоты небытия…
Но когда они оставались вдвоем с Аларией, и когда пахло свежестью и не было слышно ни звука войны — ни тяжелых шагов ассасинов и повелителей Ужаса, ни шелеста их тяжелых одежд и бряцания тяжелой брони, когда сайберы не рвали воздух своими алыми лезвиями, — тогда эта занимающая все его естество мысль о мести отступала и тонкая, робкая любовь пробивалась, словно слабый росток сквозь камни.
Странно; странно.
Алария думала, что он не умеет любить, но она ошибалась.
Никто в целом мире не мог так одержимо и так верно пылать этим чувством, как он.
Но стоило ему сойти с чистого ложа и облачиться в старинные доспехи, как тень кровавого безумия зажигалась в его глазах, и вместе со шлемом он надевал лицо убийцы, одержимого только жаждой мести и кровью.
Вспыхивали алым его глаза, наливаясь гневом, и Алария сбивалась в комок, молясь, чтобы он не видел ее, чтобы не смотрел так страшно, и чтобы его мысли, наполненные кровавыми мечтами, не касались ее.
Ведь вместе с этим мыслями в нем зажигалось и то самое страстное пламя, которое воспламеняло всех, перепрыгивая с разума на разум, и которое потом, ночью, выходило из истерзанных душ криками и стонами и самой разнузданнейшей оргией.
Но даже все это не в состоянии было погасить пожара, мучающего Пробуса, и он сгорал на костре своей ненависти дальше, без остатка, заражая своей ненавистью, страданиями и страстью остальных…
И Аларии, оставшейся одной в ее остывающих белых облаках, оставалось только плакать, чувствуя, как ее душу наполняет предчувствие неминуемой беды, неизбежная обреченность и пустота, наваливающаяся и завоевывающая все больше места в ее маленькой, еле теплящейся душе.
В мире много историй; счастливых, трагичных и обычных, серых, ничем не примечательных. Все они звучат по-разному, и разные мелодии наполняет их любовь.
И ее счастливая история была рассказана кем-то уже давным-давно, а эта, начавшаяся, обязательно кончится ужасно, несмотря на то, что Алария чувствовала к этому страшному и чудовищно жестокому человеку сильное чувство, в сравнении с которым ее полудетская давняя влюбленность в Энакина Скайуокера ни шла ни в какое сравнение.
Но нет, нет, не думать об этом, даже не думать об этом…
Он захотел, чтобы Алария выманила Императора в академию, где фанатики Малакора растерзали бы его.
Целуя ее на прощание, он заклинал ее только об одном — Вейдер должен был явиться в академию.
Пробус знал, что Малакору эта затея едва ли понравится — вот так, дерзко и нахально, дразнить Императора. Малакор уж точно не пришел бы в восторг от того, что имперские
И Аларию, послушавшуюся Пробуса и поддержавшую эту опасную игру, выманившую Триумвират из его логова, наверняка ждало бы суровое наказание — пара-тройка ужасных изощренных казней, в которых Малакор был умел и искушен.
— Но всего этого не будет, — шептал Пробус, стискивая ее дрожащее в ужасе тело, и его одержимые глаза вспыхивали алыми отблесками над ее плечом. — Я уже увез один клон подальше и спрятал его там, на Ориконе. Упроси Вейдера прийти и уничтожить все твои тела, принадлежащие Малакору… и ты будешь свободна.
Алария знала, что Вейдер убьет ее. Рано или поздно, но его рука вновь сожмется на ее горле, и на этот раз он не остановится, как тогда, на Мустафаре, он доведет свое дело до конца. Слишком многое теперь разделяет их, и в череде этих бесконечных барьеров и преград стал еще один — ненависть. Теперь он ненавидел ее. Ненавидел за то, что у нее оказался второй шанс, и она, воспользовавшись им, стала другой, предав саму себя.
То, за что он казнил себя долгие двадцать пять лет, он не простил и ей.
И когда его металлическая рука завершит начатое двадцать пять лет назад и Алария умрет в очередной раз, у нее будет только один шанс вернуться.
Только один шанс.
Это обещал ей Пробус.
И она согласилась на это.
Она согласилась умереть для него еще раз, какой бы жуткой ее смерть ни была.
Нужно было только собрать и доставить с Орикона армию.
Но они не успели.
Алария не успела дать знака, Триумвират следил за каждым ее шагом, и Леди София, недобро ухмыляясь, глядя, как мается девушка, изолированная ото всех, ходила кругами, словно хищник вокруг загнанной на узкий уступ жертвы, высматривая возможного тайного посланника, шпиона, в содействии с которым Вейдер подозревал Аларию.
Но посредник оказался слишком умным, осторожным или трусливым, что, впрочем, не отменяло его хитрости.
Он не явился.
Не было ни единого подозрительного, лишнего лица, которое вызвало бы подозрения у Леди Софии, разглядывающей всех, кто приближался к дверям, за которыми долгие часы ожидания томилась Алария, словно привязанный ягненок при охоте на тигра.
… Алария, зажав в руке порядком опустевшую бутылку вина, пошатываясь, брела по коридорам дворца, и никто ее не останавливал, не задерживал, да и, казалось, не обращал внимания.
К чему лишнее подтверждение того, что и так ясно — с нее круглыми сутками не сводят глаз, и каждый гвардеец, каждый солдат из охранки под руководством Люка Скайуокера следит за всеми ее передвижениями?
Алария глотнула еще разок из горлышка, и злость накатилась на нее.
— Что-о-о, — пьяно выкрикнула она, кривя мокрые красные губы и утирая лицо тыльной стороной руки, — бои-и-итесь?
Ее разбитной, хриплый крик на миг приковал к себе внимание — из-за угла выглянул гвардеец, выдав свое незримое присутствие, но тотчас спрятался обратно, удостоверившись, что в темноте пронизанного ночным тонким светом коридора, расчерченного ажурными тенями, Алария буянит в одиночестве.