Железная команда
Шрифт:
Сомнений быть не могло: он что-то знал о беженцах. Сам заметил или кто другой сказал? Неужели откажется помочь?
— Что ж людей на гибель кинуть?.. — тихо сказал Матвейка.
— Пускай лучше в деревню идут.
— Нельзя им.
— А-а, евреи! — догадался Парфен. — Да, немцы их наравне с коммунистами ловят.
— Там не только евреи, — прошептал пастух. — Белорусы тоже, поляки… По ним стреляли на дороге. Пятерых убили.
— Всех не ужалеешь, не спасешь.
— Наши же они, дядька Парфен! Голодные, больные…
Мужчина хмуро, почти враждебно
— Знамо — не чужие. Да голова-то у нас одна, сымут — не приставишь. Пускай уходят подальше куда ни то…
Матвейка собрался рассказать о проданном им бычке и спрятанных деньгах, но Парфен круто повернул прочь.
Мишутка не слыхал их разговора.
— С чего дядька такой сердитый? — спросил Матвейка, догоняя его.
— А немец, фельдфебель тот, ударил его вчера. Чтоб, говорит, лучше смотрел. Опять Никишка чего-то наплел.
За околицей стадо догнал наряженный Никишкой в подпаски Климушка Зирин. Это был высокий сутулый подросток, тихий и замкнутый. Работал ли он или сидел неподвижно, — выражение лица его всегда оставалось странно напряженным, словно у глухого, который пытается что-то услышать. Лет семь назад Климка жил по соседству с Матвейкой, и дружба у них была — не разлей водой. Потом случилась беда.
Как-то вечером играли в войну на задворках у Зириных. Одним отрядом командовал Демидка, сын председателя сельсовета, вторым — Никишка Клюев. Демидка с Никишкой всегда враждовали, а тогда чуть не подрались. Матвейке с Климкой тоже хотелось играть в войну, но без оружия не принимали.
Никишка шепнул Климке, так чтоб никто не слышал:
— Батя твой гуляет, берданка в чулане…
Климка мигом приволок отцово ружье. Он умел обращаться с ним — вынул патрон из ствола и сунул в карман. Матвейка видел, как он клал патрон в карман.
А среди игры вдруг раздался страшный гром — ружье выстрелило. Климка по приказу Никишки целился в командира противников.
Дым рассеялся, Демидка лежал на земле, и кровь тонкими ручейками текла по его груди. Все закричали, кинулись прочь, а Климушка, с белым, как снег, лицом, дрожащими руками шарил и шарил в кармашке, ища патрон. Но в кармане ничего не было — в нем была дыра.
Никто не видел, когда Климушка убежал из деревни. Мать его за год перед тем умерла, пьяный отец шатался по улице, грозя убить сына.
Про Климушку долго не было слышно. Говорили, что он бросился в старую прорву. На самом же деле, он убежал в Горелый бор. Там обессилевшего мальчишку нашла древняя бабка Позднячиха и приютила у себя.
Избушка Позднячихи стояла у самого бора. После организации колхоза в Лесках мужики, жившие на «участках», перенесли свои избы в деревню: поближе к школе, к клубу. Только бабка Позднячиха отказалась вступить в колхоз. Мужа ее, лесника, в 1906 году зарубили казаки — он скрывал у себя бежавших из тюрьмы революционеров. С тех пор и жила Позднячиха одна. Одна единоличница на весь район! Но бабка ни уговорам, ни запугиванию не поддавалась. Тогда, надеясь, что она скоро умрет, ее вычеркнули из какого-то списка. Исчезло
Председатель колхоза, объезжая поля, изредка заглядывал к ней. Справлялся о здоровье, вздыхал:
— Беда мне с тобой, Степанида. А ну как нагрянет инспектор — что будет?
— А то и будет, что было.
— Да ты же незаконно живешь! И хата твоя стоит незаконно, и коз ты держишь незаконно, и пчелы твои на колхозную гречиху летают.
— Мордеешь ты, Фомка, — усмехалась морщинистыми губами Позднячиха. — Брюхо наедаешь — совесть теряешь.
— Эх, старая. Запряталась в лесу, вроде раскольницы, жизни не видишь.
— Все вижу, Фомушка, все…
Приносила она из погребца жбан медовухи, выпивал председатель две кружки, крякал:
— Ух, добра штука!.. Ладно, бывай здорова, раскольница. Да, клин травяной около дуба-тройчатки я надысь косилкой смахнул. Забери сено, не в твои годы с литовкой кожилиться.
У нее и жил Климушка эти годы. Никакой родней Позднячиха ему не доводилась, но так привязались они друг к другу, что, когда отец хотел силой забрать сына домой, мальчишка начал визжать, кусаться как бешеный, а бабка едва не заколола пьянчужку вилами.
Рос Климушка тихим, незлобивым молчуном. Сторонился сверстников, любил певчих птиц, умел удивительно точно им подражать и знал Горелый бор, как свою избушку.
Была у него одна странность: он не мог смотреть на оружие. Стоило какому-нибудь озорнику показать ему пугач или самопал, как он мгновенно белел и кидался прочь. Его имя у ребят стало нарицательным — Климушкой обзывали трусов. Взрослые считали Климушку «тронутым». Учился он плохо, но на занятия приходил даже в самые лютые морозы, хотя до школы было больше пяти километров.
Последние недели он жил в деревне. Отца вместе со всеми мобилизовали в армию, мачеха заболела. Бабка Позднячиха прислала его похозяйничать в родном доме, присмотреть за малолетками — братом и сестрой. Никишка назначил безотказного Климушку в подпаски.
Стадо вышло на выпаса, растеклось по крайним березникам. Мишутка достал откуда-то патрон и, зажав его наподобие пистолета в руке, налетел на Климушку из-за куста:
— Хенда хох!
Однако Климушка на этот раз повел себя не как бывало раньше. Он ловко схватил Мишутку за руку и яростно рванул патрон.
— Дурак! — вскрикнул от боли Мишутка. — Псих тронутый!.. Чуть палец не вывихнул!
Климушка, ни слова не отвечая, закинул патрон в кусты.
Мишутка упрямо полез в чащину.
— Все равно найду! — грозился он. — Сделаю самопал, пропилю дырку в патроне, вставлю спичку да как пальну у тебя над ухом!..
— Самому глаза выжгет, — вмешался Матвейка. — Чего к нему вяжешься?..
— Не выжгет, я отвернусь… А-а, и ты трусишь!
После смерти Демидки Матвейка тоже ни разу не прикоснулся к отцовой двухстволке. Однако ребята его уважали, хотя и называли Кубиком. Он работал наравне со взрослыми, и сверстники считали его взрослее себя. Лишь Мишутка не признавал его авторитета.