Железная роза
Шрифт:
Еле сдерживая кипевшую в нем ярость, Андрей Родионович ответил:
— А что, тебя надо было спросить?
— Не тебя, а вас, мил-сдарь! Если вы невежа, то я дворянин, и никому не позволю себя унижать. Извольте не забываться. А за потраву вы мне ответите. Добром не заплатите — через суд взыщу.
Сомнений быть не могло: перед Баташевым крутился на своей каурой лошадке тот самый Хорьков, незнай как попавший тогда к ним на новоселье и с которым произошла у него ссора. Дворянин тоже, видимо, узнал заводчика, но не хотел первым показать
— А ты кто таков? Что за птица?
— Не птица, а помещик! Мои поля топчете.
— Помещик! Велик барин — свинья на болоте.
Хорьков побагровел.
— Вы… вы, сударь… ответите мне за это. Я… я…
— Ну, ладно, брось кипятиться-то.
В голове Андрея уже созрело решение: выместить неудачу с волком на этом захудалом дворянчике. Сменив тон, он сказал:
— Ты, что ж, сударь, не хочешь, видать, признавать меня? А ведь на новоселье у меня гостем был. Вспомни-ка.
— Если не ошибаюсь, господин заводчик Баташев?
— Он самый. Да будет, говорю, сердиться-то! Ну, виноват, вгорячах потоптал малость твои овсы. Убытки за мной!
Баташев слез с лошади, подошел к Хорькову и, подавая ему руку, проговорил:
— Вина моя и расплата моя. Волчица завела в ваши владенья. А я и рад. Так то когда бы пришлось свидеться. А тут случай пал. Я перед тобой, сударь, вдвойне виноват: за грубое обхождение свое в прошлый раз и за потраву нынешнюю. Уж ты, пожалуйста, на меня не сердись. Человек я простой, к благородному обхождению не привычен. По-простому и кланяюсь: не обессудь хлеба-соли у меня откушать!
Хорьков растерялся. Увидев перед собой Баташева и услышав его первые дерзкие слова, он приготовился к отпору и внутренне весь как-то напружинился, а теперь даже не знал, что ответить приглашавшему его к себе заводчику.
— Благодарю, мил-сдарь, но я… у меня дела.
— Какие там дела у помещика! Все, что надо, мужички сделают.
— Так ведь за ними присмотр нужен!
— А бурмистр на что?
Хорьков не захотел признаться в том, что у него нет бурмистра и что всеми делами по имению управляет он сам, и промолчал.
— Ну так что ж, поехали? Хоть и неудачна охота, а чаркой вина запить ее надобно.
Ссылаясь на дела, помещик продолжал отнекиваться.
— И слушать не хочу, — уговаривал Баташев. — Обижусь, ей-богу. Поехали! У меня, к слову сказать, здесь, в Унже, бутылочка одна припрятана — прелесть!
Соблазненный хорошим обедом, помещик согласился.
Обед и в самом деле был хорош. Кушанья подавались одно другого вкуснее. Угостив Хорькова старым бургундским и дождавшись, когда тот начал хмелеть, Баташев стал усиленно напаивать сотрапезника. В свой стакан он наливал сельтерской, а гостя потчевал то какой-то особенной настойкой водки на березовых почках, то домашней, необычайной пряности наливкой, то просто анисовой. К вечеру помещик был пьян, как сапожник.
Приказав уложить его наверху, в мезонине, и хорошенько запереть за ним дверь, Баташев позвал
Утром Андрей Родионович снова, как тот ни пытался отбояриться, напоил не успевшего толком проспаться Хорькова. Как и накануне, он настойчиво угощал его то одним, то другим. Когда не в меру разгулявшийся помещик пожелал послушать песни, дворовые девки тут же появились на лужайке перед господским домом.
Не выпустил Баташев «пленника» и на третий день. Вначале тот пробовал протестовать, но затем поддался уговорам и снова сел за гостеприимный стол заводчика. Кончилось это, как и накануне: дюжие лакеи подхватили опьяневшего помещика под руки и поволокли наверх спать.
Проснулся Хорьков поздно. После трехдневного пьянства голова немилосердно трещала, во рту было противно. Кое-как одевшись, он стал спускаться вниз. И хотя проспался еще не совсем, поразился необычайной тишине, царившей в доме. Большая зала, где они пировали, пустовала. На обширном дворе, еще вчера кишевшем людьми, было так же пусто.
— Есть здесь кто-нибудь? — негромко крикнул Хорьков.
Из соседней комнаты вышел дворецкий.
— Чего угодно-с?
— А господин Баташев… не выходил?
— Барин еще вчера уехал домой, на Выксунь.
— Как так?
— Не могу знать-с.
Хорьков в недоумении пожал плечами, подошел к стоявшему в простенке большому зеркалу. На него глянуло помятое, небритое, словно чье-то чужое лицо.
— Подай мне чего-нибудь!
— Водки прикажете-с?
— Давай водки. И закусить чего-нибудь!
Опохмелившись и придя немного в себя, Хорьков с трудом разыскал своего дворового и велел седлать.
То ли похмелье еще не перебродило в нем, то ли он жалел о потраченном впустую времени — гнал Хорьков лошадь без останову. Отдохнувшая за эти дни и поправившаяся на даровом овсе лошадь бежала резво. По сторонам дороги проносились занятые посевами поля, березовые рощицы, покрытые цветистым разнотравьем овраги. Скоро и дом. Стоит лишь миновать вон ту ложбину, подняться на пригорок, и глазам откроется разбросанная по крутому изволоку речки деревушка Ковресь, доставшаяся Хорькову от деда с материнской стороны. Невелико поместье, всего сорок дворов, а жить можно.
Хорьков стегнул плеткой коня, выскочил на пригорок и… обмер. Перед его глазами ничего не было. Там, где еще три дня назад стояли крестьянские хаты, его господский дом, сейчас расстилалось ровное, свежевспаханное поле.
— Чур меня, чур! — Хорьков испуганно перекрестился. Но наваждение не исчезало.
— Листратка! — обернулся Хорьков к сопровождавшему его дворовому, смутно надеясь, что тот успокоит его, скажет, что все стоит на своем месте, но Листрат лишь испуганно хлопал глазами, дрожал и ничего не мог выговорить.