Железо
Шрифт:
можно было всё как-то изменить. Если б можно было дышать жизнью, а не только смертью. Тогда я мог бы отсюда выбраться безболезненнее прочих. У меня кишка тонка пойти по твоей дорожке.
…
У нас тут войнушка. Я как раз слышал сирену «скорой помощи» за углом. Что произойдёт сегодня ночью? Сынок спустит мамашу с лестницы? Папаша забьёт жену до смерти телефонным аппаратом? Мать забудет младенца, потому что наркотики были сегодня и впрямь хороши? Никогда этого не знаешь. Не знаешь и не узнаешь, если это не ты сам, а если это ты, то лучше тебе этого не знать. Может, завтра это случится со мной. Я охренею и пойду не по той стороне улицы, и тогда кто-нибудь преподаст мне урок, и «скорая помощь» приедет за мной, и я смогу ненадолго стать звездой. О, ещё одна сирена. Срань господня, да они вылетают оттуда, как мухи. А завтра будет новый день. Складываешь свой обед в коричневый кулёк, убеждаешься, что пистолет заряжён, и тащишься на работу. Ты боишься опоздать.
…
Человек сидит в тюрьме, отбывая пожизненное. Он больше не хочет. Жить так, как он должен жить теперь, означает: ни женщин, ни безопасности,
Вот так я иногда чувствую себя – внутренне мёртвым. Смотрю в зеркало: я мёртв, мои глаза усталы и пусты. Иногда я гуляю по улице и думаю, что никто меня не увидит; и тогда мне интересно, не умер ли я. Я чувствую себя бездонной дырой. Большой помойной ямой. Можно выбрасывать туда мусор, но она никогда не наполнится. На самом деле, вы больше никогда не увидите того, что туда бросили. Вроде как в одно ухо влетело, в другое вылетело – но вниз и незримо. Вот почему сейчас я вправе. Я – ничто, я убиваю время, у меня кишка тонка хоть как-то двинуться внутрь наружу вверх вниз или ещё куда-нибудь. Вот у меня какая песенка. Вот кольцо моей петли. Вот моя прогулка по коридору смертников. Я фальшивый, искусственный. Наверное, когда-то во мне что-то было. Прочно моё, но теперь я висельник. Холодный сквозняк из коридора раскачивает моё висящее тело туда и сюда изо дня в день. Жизнь не стоит того, чтобы жить, – в моём представлении. Я попробовал всё, что должно было заставить меня чувствовать себя живым, и они, чёрт возьми, едва не убили меня. А когда-то мне везло.
…
Я всегда прав когда речь заходит обо мнеЯ раньше думал, что люди мне мешаютПока не понял как мало общего они имеют с тем, что я делаюЯ живу в стране одного…
Я еду в автобусе. Слышу разговор этих юношей у себя за спиной. Они несут всякую чушь о том, как были на вечеринке, и один начинает рассказывать, какая горячая оказалась та девка, когда он трахнул её в горячей ванне, и какой она была мягкой, а её дружок в соседней комнате исходил на мочу от ревности и злобы. Другой парень сказал, что да, он знает, что девка хороша, поскольку был с ней на прошлой неделе. Затем они начинают трепаться обо всяких своих драках на прошлой неделе, и тут я едва не попутал. Они говорили о том, как один фраер получил цепью по башке, а другого измолотили так, что пришлось врать своим старикам, что он свалился с лестницы. Вся эта фигня происходила прямо у меня за спиной. Мне было страшно оглядываться на этих парней. Вдруг и меня поколотят. Но смешно то, что говорили они с калифорнийским акцентом. Травили все эти запредельные байки про секс и насилие, а звучало как компания богатых сёрферов. А я сижу и, блядь, надеюсь, что эти сраные бугаи уберутся к чёртовой матери из автобуса, пока им в голову не пришло поколотить меня. Примерно через две остановки они собрались выходить. Продефилировали мимо, не удостоив меня и взглядом. А уж как я на них вытаращился. Невероятно. Жирные уроды в нью-уэйвовых шмотках, которые, судя по всему, стоят кучу бабок. Последнего парня я не забуду никогда. В толстых очках, с большой жопой, в джинсовой куртке, и на спине маркёром написано THE CURE. Что ж, блядь, такое с этими людьми? «Лекарство»? Держу пари, детки таскают из родительского бара только светлое пиво. Что случилось с малолетними преступниками? Слишком поздно, наверное. Нужно издать закон: никому моложе двадцати пяти не продавать никакой слабоалкогольной продукции. Только крепкий эль, виски, или вообще ничего. Тому, кто хочет приобрести пиво «Лайт», должно быть больше сорока, и он должен предъявлять удостоверение личности.
…
От пальм всё это выглядит враньёмС ними улицы – как кинодекорацииБродяги и пальмыМусор и пальмыОблитые мочой коридоры, заляпанные блевотиной лестницыИ пальмыКак на открыткеДолжна быть такая открыткаГде мёртвый бандит из уличной шайкиЛежит в луже кровиЕго труп у подножья пальмыГетто пустыниСобаки…
Бродягам в Венеции стоит собраться и сколотить банду. Пришить заплаты на спины своих грязных курток. Инициация должна состоять в том, чтобы срать и ссать в штаны и не менять их полтора года. Будут устраивать разборки с другими бандами бездомных на автостоянках у пирса. Будут вставать в боевую стойку и выхаривать мелочь у туристов. Банда, которая выручит больше денег к концу ночи, станет победителем. Не говоря уже о тех, кого выебет заря.
…
Посещало ли тебя когда-нибудь чувство, что времени больше не остаётся? Или, может, оно пролетает быстрее, чем ты думаешь, быстрее, чем ты можешь представить. Не было ли у тебя такого чувства: лежишь в объятиях любимой, болтаешь всякий вздор, в котором, кажется, есть смысл, но на самом деле его нет, потому что знаешь, что завтра тебе будет совсем иначе? И ты всё время это знаешь и всё-таки зачем-то говоришь это и не знаешь, зачем, но ты не перестаёшь в этом сомневаться, потому что слишком увяз в каком-то дерьме, от которого ослеп?
У тебя разве никогда не было такого чувства, что кто-то тянет тебя к смерти, растрачивая твоё время на пустую болтовню и враньё, от которого тебе хорошо? Никогда такого чувства не было? Не было? Вообще никогда? Значит, думаешь, что останешься в этом мире вечно? Ты не задумывался, что растраченное время есть потерянное время? Не задумывался, что потерянное время приближает твою смерть? Не ту, которая тебя не касается, как в кино, или в журнале, или в каком-то блядском благом деле, на которое тратишь свои грязные деньги, – но твою смерть. Настоящую, которая заберёт твою жизнь. Ты никогда не чувствовал, что больше нечем дышать? Что в груди всё становится плотным и тяжёлым? Никогда не было такого чувства в нутре, что это произойдёт скорее раньше, чем позже, с каждым часом, каждой минутой, каждой секундой? Ты разве никогда не чувствовал, что воздух из тебя словно высосан? Тебе никогда не хотелось бежать, пока не вспыхнешь и не взорвёшься? Со мной именно так.
У меня в голове теперь встроенный секундомер. Мне в ухо вопит мой смертельный проводник. Полумашина-полузверь вонзает в меня шпоры и кричит: «Быстрее, идиот, солнце встаёт!»
…
У тебя когда-нибудь бывало чувство, что нет выхода? Всё вокруг смыкается. Стены, на которых висят твои любимые картины, становятся твоими врагами. Это удушье. Каждая вещь, каждая мысль, каждое движение – всё превращается в ножи, что секут тебя по лицу. Ты начинаешь думать, что жизнь – грязная уловка. Удар под дых. Ты – избитый дохляк в ожидании воздуха, чтобы не было так трудно дышать. Ты должен быть осторожен, потому что ты постоянно втыкаешься в стенки могилы. Ты оборачиваешься, и что-то говорит тебе: не дыши, не думай, не двигайся. Не делай того, что напоминает: ты жив. Может, тогда всё будет о'кей. То есть пока – о'кей, сейчас или когда сердце стукнет всего один раз. Не закрывай глаза, не надо. Даже не мигай. Не стоит пропускать ни секунды.
…
Вечерами шум снаружи усиливается до такой степени, что все орут друг на друга. Я всё ещё жду этого выстрела, этого вопля, этой сирены, которые означали бы, что кто-то выпустил себе мозги. Но они не звучат никогда. Вот было бы расписание, в которое можно заглянуть. Я сидел бы дома, чтобы не пропустить тех мужиков, что вытаскивают из дома через дорогу труп, или тех двоих, что прямо на дороге стоят наизготовку, чтобы измолотить друг друга до смерти. Так необходимость смиряться со всем этим шумом была бы гораздо оправданнее. Это сняло бы тут много напряжения. Я замечаю это в себе, всю ночь я вынужден слушать, как эти ослы на улице орут, словно их жгут живьём. Три часа ночи, а они на улице наяривают эту дерьмовую музыку и выкрикивают всякую хренотень. Напряжение, да, напряжение нужно снять. Мне хочется сделать одно – взять ружьё и перестрелять всех из окна спальни наверху. Вот что такое для меня напряжение. Хотя в этом-то и проблема. Сплошные нервы, никакого расслабления. Никакого огня. Никакого пиф-паф. Почему бы этим парням не замеситься по-тяжёлой с фараонами? Над кварталом постоянно болтаются эти вертушки, так ведь они не делают ни хрена. Какого хуя? Почему на крыше не сидит какой-нибудь снайпер из спецназа, вроде того Хондо из телефильма? Так и вижу его: в кепке задом наперёд, чтобы обзор был лучше, на губе болтается сигаретка, а он отстреливает этих маленьких засранцев по пути из школы домой. Но ничего подобного никогда не случается. У нас тусуются только жирные работники собеса – приходят, захапывают наркоту и сматываются. Я не пропагандирую смерть и разрушение… ну ладно, допустим, так, но какого хуя? От трепотни, сплошных уродов и без всякой смерти Джек становится мальчиком тупым и очень нервным.
…
Помыкай ими. Тебе разве никогда не хотелось убивать их снова и снова? Мне – постоянно. Из-за них я скрежещу зубами, из-за них жёлчь подступает мне к горлу. Они принуждают мои глаза ненавидеть. Когда я вижу, как они умирают, мне хорошо, я чувствую, как снова оживаю. Словно родился заново. Я получеловек-полумашина. Чувствуешь, о чём я? Чувствуешь? Ещё б ты не чувствовал. Я знаю, что ты думаешь. Я всё это знаю вдоль и поперёк. Говорю тебе, я, наверное, взорвусь. Тебе когда-нибудь хотелось сорвать свою поганую физиономию ко всем чертям? Сжечь её и ощутить боль от того, что ты здесь живёшь. Я хочу, чтобы ты увидел, как это место охвачено огненной бурей, поскольку так хорошо знать, что они сгорают блядскими факелами.