Желтоглазые крокодилы
Шрифт:
— Нет, касается! Если ты будешь заниматься с ней любовью, у тебя появится куча детей, а мне этого совершенно не хочется.
Он наклонился, обнял ее и тихонько прошептал ей на ухо:
— Я не хочу других детей, кроме Гортензии и тебя.
— Обещаешь?
— Обещаю… Вы обе мои любимые девочки, и вы занимаете мое сердце целиком, там больше ни для кого нет места.
— Значит, ты все-таки спишь одетым?
Он не решился солгать. И решил сменить тему разговора.
— Хочешь есть? Может, приготовить тебе плотный завтрак с яйцами,
Она не ответила.
— Пойдем назад… Ты не против?
Она кивнула. Озабоченно нахмурила бровки. Призадумалась. Антуан смотрел на нее, ожидая следующего каверзного вопроса.
— Милена здесь сама печет хлеб. Иногда он слегка подгорает, но все равно невероятно вкусный, и…
— Александр тоже волнуется за своих родителей. Одно время они перестали спать вместе, и Александр сказал, что они больше не занимаются любовью.
— А как он-то узнал?
Она прыснула и недоуменно посмотрела на отца: ты что думаешь, я грудной младенец?
— Да просто он больше не слышал шума из их комнаты. Так и узнают.
Антуан взял на заметку ее слова и решил быть осторожнее, пока девочки здесь.
— И это его беспокоит?
— Ну да, потому что обычно после этого родители разводятся.
— Не всегда, Зоэ. Не всегда. Вот мы с мамой до сих пор не развелись.
Он осекся. Лучше было бы опять сменить тему, чтобы избежать новых опасных вопросов.
— Да, но все возвращается к тому же: вы не спите вместе.
— Как тебе твоя здешняя комната?
Она сморщила нос и ответила: «Да ничего, сойдет».
В молчании они вернулись домой. Антуан вновь взял ладошку Зоэ, и она не отняла руки.
После обеда отправились на пляж. Все, кроме Милены, которая готовилась в четыре часа открыть свой бутик. Антуан поразился, когда Гортензия сбросила парео и маечку: у нее было тело взрослой женщины. Длинные ноги, тонкая талия, прекрасные округлые ягодицы, плоский мускулистый животик, полная грудь, едва сдерживаемая купальником. И вела она себя как взрослая женщина. Как она поднимала волосы, забирая их в пучок, как втирала крем в ноги, плечи и шею! Он обернулся посмотреть, не глазеют ли на нее мужчины. К счастью, кроме них на пляже почти никого не было. Ширли заметила его замешательство и констатировала:
— Невероятно, да? Мужчины будут сходить по ней с ума. Мой сын вообще голову теряет, когда ее видит.
— Когда я уходил, она была еще ребенком!
— Ну видишь, как быстро все меняется! И это только начало.
Дети побежали к морю. Белый песок скрипел под ногами. Они бросились в теплые волны. Антуан и Ширли, сидя на подстилке, наблюдали за ними.
— У нее есть приятель?
— Не знаю. Она очень скрытная.
Антуан вздохнул.
— И меня не будет рядом, чтобы следить за ней…
— Да она обведет тебя вокруг пальца! Кому хочешь голову заморочит. Тебе ничего не остается, как приготовиться к худшему.
Антуан посмотрел на море, где дети резвились в волнах. Гэри схватил Зоэ
Он вздрогнул. Резко встал и предложил Ширли:
— Присоединимся к ним? Вот увидишь, вода чудесная.
Только входя в воду, Антуан внезапно вспомнил, что не выпил ни капли спиртного с того самого момента, как приехали девочки.
Анриетта Гробз вышла на тропу войны.
Она стояла перед зеркалом и прилаживала на голове шляпу, энергично втыкая длинные булавки с обеих сторон сложной конструкции из фетра. Она добивалась, чтобы шляпа сидела ровно и не улетала при первом же порыве ветра. Потом она мазнула губы кроваво-красной помадой, нарумянила щеки, вдела в сухие морщинистые мочки сережки и выпрямилась, готовая проводить расследование.
Сегодня было первое мая, а первого мая никто не работает.
Никто, кроме Марселя Гробза.
Он объявил ей во время завтрака, что уходит в контору, вернется поздно вечером, и к ужину его ждать не надо.
«В контору?» — в тишине повторила Анриетта Гробз, наклонив голову с прилизанными волосами, на которые вылила обильное количество лака. Ее пучок был натянут так туго, что никакой лифтинг ей был не нужен. Когда Анриетта распускала волосы и вынимала шпильки, она тут же становилась на десять лет старше: обвисала кожа, проявлялись морщины. В контору, первого мая? Дело явно нечисто. Вот оно — подтверждение тому, что она заподозрила еще накануне.
Эта новость, которую Марсель сообщил ей как ни в чем не бывало, снимая верхушку яйца всмятку и обмакивая в него намазанный маслом хлеб, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Причем, уже второй. Анриетта взглянула на этого краснорожего толстяка, испачкавшего физиономию яичным желтком, и ее чуть не вырвало.
Первая бомба разорвалась накануне вечером. Они ужинали вдвоем, сидя на разных концах длинного стола, им прислуживала Глэдис, служанка с острова Маврикий, и вот тогда Марсель спросил: «Как ты провела день?», как он делал каждый вечер за ужином, только в этот раз он добавил слово, которое со свистом рассекло воздух, будто пуля. Марсель не просто спросил: «Как ты провела день», он добавил в конце фразы «Детка»!
«Как ты провела день, детка?»
Спросил и вновь уткнулся в тарелку с мясом и овощами.
Вот уже лет двадцать, а то и больше, Марсель не называл Анриетту «детка». Сначала потому, что она не разрешала ему афишировать чувства на публике, затем потому, что она считала это словечко «гротескным». «Гротескными» были в ее понимании любые знаки супружеской нежности. Несколько раз она резко и грубо одергивала его, и он в итоге начал придерживаться нейтральных обращений: «Дорогая» или просто «Анриетта».