Желтый билет
Шрифт:
Дженни, та самая высокая брюнетка с мудрыми глазами, судя по всему, общалась с сенатором телепатически, потому что не успели мы сесть, как она внесла поднос с двумя чашечками кофе.
— Вам одну ложечку сахара, не так ли, мистер Лонгмайр? — спросила она, одарив меня сухой улыбкой.
Я взглянул на Корсинга.
— Ты сам учил меня этому, — ухмыльнулся тот. — Всегда помни, что они пьют и чем сдабривают кофе.
— Как я понимаю, вы были с сенатором во время первой предвыборной кампании, — сказала Дженни, подавая
— Да.
— Представляю, какой она была захватывающей.
— И столь же сладостной оказалась победа, — улыбнулся я в ответ.
— А в этом году вы ведете чью-нибудь предвыборную кампанию?
— Нет, — ответил я. — Больше я этим не занимаюсь.
— Как жаль, — она вновь улыбнулась и вышла из кабинета.
Я посмотрел на Корсинга, тот кивнул, вздохнул без особой печали и сказал:
— Это она. Уже четыре года. Умна, как черт.
— Я это заметил.
— Ты говорил с ней по телефону?
— Да.
— Каково впечатление?
— Думаю, я выполнил бы любое ее желание.
Мы помолчали.
— Аннетт ничуть не лучше, — прервал молчание Корсинг. — Даже наоборот, врачи считают, что ее состояние несколько ухудшилось.
— Это печально.
Аннетт, жене сенатора, выставили диагноз паранойяльная шизофрения, но без особой уверенности, так как за последние пять или шесть лет она не произнесла ни слова. Аннетт спокойно сидела в отдельном номере в частном санатории неподалеку от Джоплина. Возможно, ей предстояло просидеть там до конца своих дней.
— Я не могу развестись, — добавил Корсинг.
— Я понимаю.
— Моя сумасшедшая жена в сумасшедшем доме, и никого это не беспокоит. Даже приносит пару дюжин голосов. Но я не имею права развестись и вести нормальную жизнь, потому что такой поступок равносилен предательству, а сенаторы не предают своих сумасшедших жен. Пока не предают.
— Подожди пять лет.
— Я не хочу ждать пять лет.
— Да, наверное, нет, — согласился я.
— Ладно, а что случилось с тобой? — сенатор изменил тему разговора.
— Я живу на ферме.
— Харви.
— Да?
— Я был на твоей ферме. Мы нализались до чертиков на твоей ферме. Твоя ферма — очень милое местечко, но там одни холмы да овраги и выращенного тобой зерна не хватит даже для оплаты счета за электричество.
— В прошлом году наши доходы составили без малого двенадцать тысяч долларов.
— С фермы?
— Ну, в основном с поздравительных открыток, нарисованных Рут. И с моих стихов. Я теперь пишу поздравления в стихах. По два доллара за строчку.
— О господи.
— У нас две козы.
— А как насчет талонов на еду?
— Еда для нас не проблема. И вообще у нас мало проблем.
— Сколько ты получал, когда занимался выборами?
Я задумался.
— Это был семьдесят второй год. Я заработал семьдесят пять тысяч, возможно, даже восемьдесят.
Корсинг
— Но дело не в деньгах. Я хочу сказать, ты занимался этим не ради денег.
— Нет, пожалуй, причина была в другом.
— Поэтому я опять задам тот же вопрос. Что случилось?
Я взглянул на сенатора и понял, что того не интересуют подробности моей личной жизни. Он просто нуждался в помощи. В глазах Корсинга засветилась искорка надежды. А вдруг, подумалось ему, благодаря моему ответу он сможет развестись с женой, жениться на Дженни, уехать на заросшую лесом ферму подальше от Сент-Луиса и послать избирателей ко всем чертям. Если я это сделал, возможно, оставался шанс, пусть совсем крошечный, что и он мог бы поступить точно так же.
Такого шанса, естественно, не было, и он, реалист и человек достаточно честный, особенно по отношению к себе, прекрасно это понимал. Поэтому я и решил сказать ему правду. Вернее, сказать то, что я принимал за правду после четырех лет размышлений о своей жизни.
— Ты действительно хочешь знать, что случилось?
Он кивнул.
— Ну, скажем так, я перестал получать от всего этого всякое удовольствие.
Он тяжело вздохнул, ссутулился, чуть повернулся, чтобы видеть окно.
— Да, какое уж тут удовольствие.
— Я, конечно, могу говорить только за себя.
Он повернулся ко мне, интеллигентный, озадаченный человек, мечущийся в поисках ответа.
— Позволь спросить, почему?
— Даже не знаю, что и сказать, — ответил я и вряд ли мог дать более определенный ответ, хотя он все еще смотрел на меня, ожидая чего-то еще, мудрого и, возможно, даже абсолютного. Но вся мудрость вышла из меня четыре года назад, и я спросил:
— Ты собираешься участвовать в выборах, не так ли? В семьдесят восьмом?
Корсинг оглядел просторный, залитый солнцем кабинет.
— Я собираюсь, если только кто-нибудь не предложит мне высокооплачиваемую работу с приличной пенсией, большим кабинетом, многочисленными подчиненными, чтобы я не перетруждался, и возможностью выступать по любому поводу, видеть свое имя в газетах, а физиономию — на экране телевизора. Тебе ничего не известно о такой работе?
— Нет.
— Знаешь, кем я хотел стать в детстве? Когда мне было лет семь или восемь?
— Президентом?
— Я хотел стать поваром в ресторане. И думал, что лучше ничего быть не может. До тебя я никому об этом не говорил.
— Может, тебе стоит сказать Дженни?
Он подумал над моими словами и кивнул:
— Возможно, ты и прав.
Вновь наступила тишина.
— Каким образом ты связался с заведением Валло? — неожиданно спросил Корсинг и, прежде чем я успел ответить, поднял правую руку. — Не волнуйся, я никого не просил следить за тобой. Подруга Дженни работает у Валло. Они много болтают. Иногда это оказывается полезным.