Жена Гоголя и другие истории
Шрифт:
Взгляд его упал на хранившийся в ящике револьвер — маленький старинный револьвер с барабаном, он мягко поблескивал в солнечном свете.
И, глядя на него, писатель вдруг почувствовал, как жизнь наполняется четким и очевидным смыслом, настолько четко и очевидно представилось ему то, что он должен сделать сейчас, немедленно. Он взял револьвер и прокрутил барабан: все до единого патроны на месте, остается лишь нажать курок.
Как если бы речь шла о чем-то обыденном, не требующем особых размышлений, о чем-то само собой разумеющемся, он поднял револьвер, приставил его к виску и спустил курок.
Перевод Е. Архиповой
ВЕЧНАЯ ПРОВИНЦИЯ
1
У меня деревянная нога (не в прямом, конечно, смысле деревянная — американский протез, о котором никто и
У нее был строгий отец, но мне удалось снять квартиру как раз над ней, так что мы ловко поддерживали связь при помощи песен (она обучалась пению) и записочек, коими обменивались на лестнице. Помню наше первое мимолетное свидание в загородной часовенке, как это принято было в старину у поэтов и их прекрасных возлюбленных! Я застал ее за молитвой, коленопреклоненную, в позе, подчеркивавшей ее красоту и одновременно как нельзя лучше скрадывавшей физический недостаток; выражение лица естественное, ничего деланного. За тем свиданием, несмотря на препятствия, последовали другие, однажды она даже осмелилась в отсутствие отца пригласить меня к себе... Что за жизнь была в те дни у нас, у меня — пьянящая и легкая, как хорошее вино, как весенний воздух! Мы были молоды и чисты, с еще не растраченным запасом надежд... Мы оба или только я? А может, ни один из нас? Как знать. Случайно мне попалась моя запись тех дней, в высшей степени поэтическая, где воспевается ночная тишина в снимаемой мною каморке, наделенная свойством «клубиться», образуя над головой темный купол, который, хоть и имел, несомненно, благоприятную и охранительную для меня природу, мог, к моему безутешному огорчению, рухнуть от звука «голоса» (ее, разумеется, этажом ниже признававшейся мне в любви на языке песни). Не было ли это предостережением — причем на всю мою будущую жизнь? Впрочем, я слишком отвлекся.
Итак, у нее было неладно с одной ногой, но при этом в роли своего избранника она хотела видеть человека, у которого обе ноги в порядке. И наверно, ее можно понять: она откровенно искала во мне мужчину без всяких оговорок, я же, как уже говорилось, искал в ней именно хромую девушку. Словом — что греха таить, — стоило ей, когда наши отношения стали ближе, узнать о моем протезе, она тотчас запела по-другому. Тон ее записок изменился, она капризно упрекала меня, будто я недостаточно люблю ее «больную ножку», а в один прекрасный день заявила напрямик, что ей, дескать, очень жаль, но она обманулась, что на самом деле все время ощущала вот здесь (мне запомнился бесстыдно-красноречивый жест, которым она провела по воздуху линию от лобка до губ) присутствие имярека. Имярек тоже учился в университете, только на философском, и с ним у нее был до меня платонический роман.
Я упал с облаков на землю, я был в отчаянии, я мечтал — наивный человек! — вернуть ее во что бы то ни стало. В конце концов, видя ее непреклонность, я не смог придумать ничего лучше, как разбудить среди ночи имярека телефонным звонком и вызвать его с холма, где он жил, в город: нам необходимо, сказал я, обсудить по секрету чрезвычайно важное дело. Мы знали друг друга в лицо, не более того, и, даже если при ближайшем рассмотрении имярек не произвел на меня впечатления гиганта мысли, он моментально сообразил, чего я, безумец, от него хочу. Хотел же я помощи, черт возьми, надеясь услышать от соперника, который пусть и разлюбил сам (он сразу в этом признался), однако все еще владел ключом от ее сердца, что, по его мнению, делать, есть ли вообще у меня шансы на успех — и так далее в том же духе. Глупость, конечно, извинительная для прошлого века, типичное «сидение у вражеского очага», нечто среднее между отчаянием и напыщенностью, даже рыцарством, в этом я весь.
Сколько красивых слов он наговорил! Ему они, вероятно, доставляли удовольствие, но не исключено, что и мне тоже. Красивые слова — ничего больше, — как будто протезная нога может вдруг превратиться в здоровую! Девушка была непреклонна, ей ничего не стоило избегать меня, ну а я... рано или поздно все проходит. Впоследствии она нашла себе обеспеченного мужа, и теперь у нее внуки.
«Значенья, впрочем, это не имеет», — как сказал один поэт. Вернее, имеет лишь в том смысле, что таких девушек было у меня потом много (таких, которые
Однако ближе к делу. Соблаговолите запомнить: у меня деревянная нога и я ненавижу женщин.
2
Через сколько гостиничных номеров прошел я в своей жизни! Они — свидетели моего одиночества, моей тоски, моей несчастной доли. Работать, делать что-нибудь — не для меня, тем более что я, к счастью, богат. Так вот, в одном из этих номеров у меня возник грандиозный план.
Гостиница находилась в небольшом провинциальном городке, и я задыхался от скуки; стояла невыносимая жара, в моем номере буквально кишели блохи. Почему я застрял там — одному Богу известно, но, скорее всего, потому, что не знал, как всегда, куда податься, да и не существовало такого места, где не поджидали бы меня жара, блохи и что-нибудь подобное. Целый день, а в особенности вторую его нескончаемую половину, я валялся голым на постели, приняв посильные меры против кровожадных насекомых; просматривал газеты, время от времени силился читать какую-то книгу, но по большей части созерцал беленый потолок, благодаря чему обнаружил вскоре свисавшего оттуда паука, которому, собственно, и обязан своим планом.
Впрочем, не столько самому пауку, сколько его следу— тончайшей, не более тридцати сантиметров длиной ниточке, за поведением которой, бьюсь об заклад, мало кто имел случай наблюдать. Я сознательно употребляю слово «поведение», ибо нить моего паука явно была одушевленной. Стоило мне легонько подуть или присвистнуть — и она начинала трепетать, шевелиться, извиваться. Да нет, ничего этого не было нужно, никакого, даже самого ничтожного колебания воздуха, — она и так ни на миг не замирала. При той адской жаре, когда летний воздух совершенно неподвижен, я еще проделывал всевозможные опыты: задраивал дверь и окно, затыкал щели одеялами и одеждой, но нить продолжала подпрыгивать и дрожать, разве что не так неистово. Стоило мне среди ночи неожиданно включить свет — она тут же вздрагивала. Это была страдающая душа — вот что это было, или, вернее, душа, которой кто-то причинял постоянную муку, и мне было приятно воображать, что этот кто-то — я. Неважно, что речь шла всего лишь о тонкой паутинке — наконец-то я чувствовал себя властелином. Между нами происходил своеобразный обмен посланиями: мое дутье было неумолимыми вопросами, ее корчи — беспомощными ответами, тщетными попытками избежать мучений, ужасов, бессильной мольбой. Да, я имел власть над этим, с позволения сказать, существом, имел право миловать и казнить; мог безжалостно усилить выдох и пригвоздить ее к потолку, мог совсем убить. Если ее дрожь не прекращалась даже при полном безветрии, разве это не означало, что причиной тому мое дыхание; она словно угадывала во мне своего палача!
От этих мыслей до упомянутого выше плана оставалось сделать всего лишь шаг, да и план мой был предельно прост: я собирался, воспользовавшись своей ущербностью как орудием мести, ошеломить какую-нибудь особу, заставить ее страдать, оскорбить в самых нежных чувствах, нанести незаживающую душевную рану и таким путем отомстить всем женщинам сразу. Иными словами, влюбить ее в себя до безумия, а потом неожиданно открыть или показать ей протез — предмет моего унижения. Конечно, это жестокий удар, ведь, несмотря на всю свою любовь, женщина не в силах смириться с неполноценностью дорогого ей человека (теперь я уже убедился, что это не совсем так). Вот тогда отпраздновать победу.
Мне могут заметить, что такое случалось в моей жизни и раньше, так что подобных отмщений я уже совершил достаточно. Позволю себе с этим не согласиться. Прежде я не был уверен в искренности и глубине внушаемых мною чувств, более того, у меня были все основания для сомнений; в тех предшествующих историях я сам был заинтересованной стороной, теперь же рассчитывал, что останутся совершенно свободны мои разум и сердце (обязательное условие для осуществления моего замысла) и я, сохраняя полнейшее хладнокровие, смогу насладиться чужими страданиями (в конечном счете все зависит от установки). Между объектом и субъектом какого-либо действия разница, доложу я вам, огромная, решающая, как между обязанностью и правом. Кому-то может показаться странным, что я строю свой план на столь сомнительном основании: ну не рискованно ли утверждать заранее, что женщина безумно в тебя влюбится? Но ведь я недаром принадлежу, вернее, принадлежал к числу тех, кого называют любимцами женщин (отсюда и моя злость, а вовсе не из-за их измен: я ненавидел их за то, что любил, и тут нет ничего нового); внешне я весьма привлекателен: у меня хорошее телосложение (если не считать невидимый протез), благородные черты лица и аристократические манеры; я, можно сказать, не глуп, серьезен, немного меланхоличен и загадочен, а главное — способен испытывать, или делать вид, будто испытываю, нежные чувства и так далее и тому подобное; таким, как я, всегда завидуют приятели (если, конечно, не имели случая обследовать их нижние конечности): «Эх, мне бы твои данные, все женщины были бы у моих ног!» В общем, я нисколько не сомневался, что сумею расположить к себе какую-нибудь бедную провинциалочку и мало-помалу разбередить ее чувства.