Жена из Таиланда
Шрифт:
— Полтинник и пьять, — сознался польщенный Ричард. — И даже вот шест будет скоро.
— И как? Старость чуешь?
— Пока ешо нет, — испугался Ричард. — А ты разве чуэшь?
— А хрен его знает! Тоска, что ли, тут. — И Петр ткнул в грудь и в живот ниже сердца. — А может, кишки… Я и не разберу. А ночью, бывает, проснусь: тянет, тянет…
— И всо-таки жутко?
— Ага. — Лицо у Петра стало темным, сердитым. — А ну как помру? И к червям, на закуску?
С одной стороны, то, что разговор сразу принял такой вот карамазовский поворот, Ричарду, специалисту по русской литературе, весьма даже льстило. Это доказывало
— Зачем же к чэрвьям? — погрустнел Ричард. — И к тому же так скоро? А лучше вот так, как вот у самураев.
— А что самураи?
— А вот самураи! Они утром встанут и вспомнят про смерти. И так каждый день. Это вот как зарьядка. И вот: им не страшно.
— А, умные черти! — согласился Петр. — Глазенки косые, а все понимают…
Про Деби не вспомнили, не получилось.
В пятницу останкинская команда улетела в Москву. Дожди зарядили, как будто дорвавшись — до леса, до луга, до крыш и до окон. Они так стучали, шумели, так темен стал мир под дождями, что птицы замолкли. Остались лишь чайки и стали метаться: где рыба? Где рыба? О, голодно! Страшно!
Деби чувствовала, что ей среди чаек, одной, с этим небом, уютней всего. Она стала подолгу бродить по берегу в тяжелом матросском плаще с капюшоном, большими шагами, и думала, думала. Сейчас нужно было дождаться звонка. Понять: ждут ее там, в Москве? Когда ждут? Или лучше не ехать? Оставить как есть? При одной этой мысли кровь закипала, и все дурное, мстительное, все, что она пыталась подавить в себе, вырастало из нее так, как из спокойного океана вдруг — р-р-раз, вы глядите! — волна за волною.
Виктория ей не звонила. Ричард зарылся в свои дела, собирал материалы к новой книге «Такой тихий Троцкий», к телефону не подходил. Люба Баранович была занята на работе, к тому же еще двое детей, муж и мама. Но именно Любе-то и позвонила наконец жалкая, убитая горем Виктория Львовна.
— Ой, Любочка! Ужас! Петяня в больнице. Как гром среди ясного. Не ожидали. Сидел себе дома, смотрел телевизор. Вдруг дикие боли с заходом в лопатку. Доставили в «Скорую». Изя поехал немедленно, сам, все устроил. Мы глаз не смыкаем. Все хуже и хуже. Как Деби-то скажем? Что делать-то, Люба?
— Вы, Вика, о съемках?
— Не только о съемках! Ведь если, — не дай нам! — ведь если он, Люба…
— Так я расскажу ей. Сама пусть решает.
Услышав, что Петр в больнице и плохо, конечно же, Деби сказала, что едет. Летит на Swiss Air. Немедленно, завтра.
— А я бы не стала, — заметила Люба.
— Что значит: не стала? А что же мне делать?
— Тебе? Только ждать. Что еще можно сделать? Там Ольга, наверное, в больнице, неловко…
— Ах, Ольга! — Она заскрипела зубами. — Конечно же, Ольга! А я кто? Приеду. Жена из Таиланда? Зачем я нужна? Там законная! Ольга!
Такая ненависть была в ее лице, столько гнева, сквозь который пыталось наружу пробиться несчастье, к которому Деби была не готова, что Люба решила молчать: пусть, как хочет.
В
В пять часов вечера Ольга подловила в больничном коридоре врача. Он только закончил обход.
— У мужа всегда были камни.
— Где камни?
— Он мне говорил: камни в почках.
— При чем здесь, что в почках?
— А это другое?
— Боюсь, что другое. Пока мы не знаем.
— Другое? — осипшим шепотом переспросила она.
— Ведь я же сказал: мы пока что не знаем!
И доктор, раздраженно возвысивший голос, хотел захлопнуть за собой дверь ординаторской. Ольга ухватила его за рукав зеленого халата:
— Послушайте! Что это?
— Рак, вот что это, — буркнул доктор. — По первым анализам и по симптомам.
— О, Господи! Рак! Да откуда же? Разве… — Она вдруг заплакала и пошатнулась.
— Вот плакать не стоит, — угрюмо пробормотал доктор. — Вам сил так не хватит. А силы нужны. Для него. Нужны силы.
Через неделю Петра собрались выписывать.
— Спасибо болей нет, — сказал тот же доктор. — Ремиссия. Будут! Тогда только морфий. Но это недолго.
— Но он же так верит, что с ним все в порядке, что эти уколы…
Доктор потрепал ее по руке:
— Они все так верят, такая защита. Родные-то есть? Кроме вас? Мать там, дети?
— Нет, мать умерла. И детей тоже нет.
— Вы, значит, одна? Ну, держитесь.
Накануне выписки в больницу приехала Виктория, внесла с собой облако снежного воздуха и начала доставать из большой своей сумки кульки и пакеты.
— Теперь тебе надо разумно питаться. Теперь не до шуток. Ведь что мы едим? Мы едим тихий ужас! Что яйца, что куры — одни химикаты! А эта свинина, баранина эта! Их в рот нельзя взять. Лучше б просто гуляли! Паслись бы себе на приволье, чем есть их! Травиться, и все! Ни уму и ни сердцу! Сегодня пошла я на рынок. Со списком. И вот принесла. Понемножку, но прелесть! Разумно, спокойно, без гонки. Со списком. Смотри: вот яичко. Какое яичко? Ты думаешь: просто? Яичко, и все тут? А это: ЯИЧКО! Свежей не бывает! Берешь его в руки и внутренность видишь. И есть его можно — тебя не обманут. А это вот творог. Крупинка к крупинке! Смотрю, продает его женщина. Руки! Буквально Джоконда! Все чисто, все с мылом! А то вот на днях покупаю картошку. Смотрю: она писает! Баба-то эта! Картошку мне взвесила и пис-пис-пис! Дает, значит, сдачу, сама: пис-пис-пис! Ну как же так можно? В рабочее место!
Петр криво улыбнулся. Виктория выразительно посмотрела на Ольгу.
— А фрукты, конечно, обдать кипяточком, — пропела она, приподнимая над кроватью кисть прозрачного, словно стеклянного, винограда. — Пойдем с тобой, Олечка, и обдадим.
В коридоре она остановилась и всплеснула руками:
— Ой, Олечка! Ой-ой-ой, Оля! Его не узнать! Ведь это не он же, не он это, Оля! Ведь надо спасать! Ведь спасать его надо! Чего же мы ждем-то! Ведь чуда не будет!
— И как же спасать? — прошептала Ольга, не поднимая глаз.