Жена из Таиланда
Шрифт:
— И я предлагаю начать делать фильм! — заторопилась Виктория. — Пока мы здесь все, мы приступим здесь к съемке, а там ты посмотришь, но шанс очень важный…
— А я чтоб спонсировал, что ли? — поинтересовался Авдеев.
— Please, Luba, translate it! [17] — приказала Деби.
Люба неохотно перевела.
— Ну, это вам дудки, — отрезал хозяин. — Не будет вам фильма. Зачем нам светиться? Мы люди простые. Согласна, Настена?
В автобусе висело молчание. Оно было таким плотным и крепким, что в него, как в одеяло, можно было
17
Пожалуйста, Люба, переведи! (англ.)
— Please, Luba, translate: this is it! It’s the end! [18]
— Она говорит, — смущенно прошептала Люба, — в общем, это конец.
— Что такое: конец? — забормотала Виктория.
— Как так: вдруг конец? Почему? Что ей вдруг…
Деби отвечать не стала, но губу нижнюю закусила так, что она побелела вся. Вся даже вспухла.
Через час Люба Баранович постучала в дверь Виктории.
— Деби просила передать вам ваши обратные билеты. Автобус будет ждать вас в двенадцать утра. И сразу же — в аэропорт. Захотите остаться — пожалуйста. Гостиница здесь еще будет три дня. Все заплачено. А Деби сама улетает.
18
Люба, пожалуйста, переведи: все, конец!
Виктория, бледная, рухнула в кресло.
Ну, вот! Так и знала! Вся жизнь — как под поезд!
Люба слегка погладила ее по плечу:
— Зачем вы так, Вика? Зачем вам Авдеев? Ведь ей унизительно. Что, вы не знали?
— Что ей унизительно? — Виктория подняла на Любу тихие красные глаза.
— У вас с ней проект. Она спонсор. А вы! То это вам нужно снимать, то другое! У вас свои цели, Вика, но ей неприятно. Представьте себя в ее шкуре…
Виктория так и взвилась:
— Что представить! У нас шкуры разные, Любочка, вот что! Да, я не скрываю: пусть даже Авдеев! Поеду к Авдееву и не унижусь! Мне надо всю группу кормить, вы не знали? Не будет работы, мы ножки протянем! У всех, Люба, семьи, у всех, Люба, дети, и нам не до жиру! Мы в шкурах-то разных!
— И что теперь будет? — задумалась Люба.
— Откуда я знаю? — Виктория вся стала серой и старой. — Начальство, конечно, налупит по шее, отменят поездки… Еще что — не знаю…
— А может, пойти к ней?
— Для чего я пойду? Мы ведь с ней незнакомы! Так, только для виду: «Ах, Вика! Ах, Деби!» Откуда я знаю, что в ней там, в потемках? Другая ментальность, другие привычки… Нет, я не пойду…
Лицо ее, серое, старое, вдруг изменилось. Судорога прошла по нему, и когда она снова взглянула на Любу, то Люба ее не узнала: Виктория стала совсем молодой, сияющей, сильной, взволнованной, вечной. Телефонная трубка в ее руке казалась микрофоном, в который вот-вот хлынет громкая песня.
— Петяня! — сиреною пела Виктория. — Слушай, Петяня! Ты должен спасти нас!
— Пошла бы ты, Вика…
— Нет, я не пошла бы! Пойдем мы все вместе! И скоро, Петяня! Билеты на завтра. Сейчас же звони ей и сам все исправишь!
— Нельзя
— Нельзя по-другому, — обрубила Виктория. — Ты знаешь, Петяня, в какой мы все жопе?
И бросила трубку. Как будто гранату.
За завтраком все встретились как ни в чем не бывало. О буре вчерашней никто и не вспомнил. Снимали в Нью-Йорке, удачно и много, все время смеялись. Наткнулись случайно на двух африканцев. Один был разболтанным, как на шарнирах, в большом колпаке на лиловых косицах.
— Иисус был с Гаити! — кричал он гортанно. — Они все наврали! Он был гаитянином, мы это знаем!
— Вот это монтаж! — с трудом перекрикивала его Виктория. — Вот это находка! Берем мы его, а навстречу — церквушку! И в ней — чтоб икона! Христа вместе с Мамой! Простую церквушку с Двины или с Волги! И мысль такая: все люди едины!
— Ну, Вика, ты гений! — захохотал Петр, обхватив Деби за плечо правой рукой, прижавшись к ней дружески-крепко и нежно. — Конечно, едины! На то мы и люди!
В четверг, уже перед отьездом в Бостон, Деби вдруг обратила внимание, что у молоденьких ассистенток Виктории, Наташи и Леночки, зубы… не очень…
— И как они замуж? — спросила она у Виктории. — Им всо так вот важно.
— Да, Господи, зубы! — вздохнула Виктория. — В зубах нет проблем, есть проблемы другие!
— Но нада лычит их, — решила Деби. — У доктора Мая.
Зеленовато-смуглый доктор Май, у которого китайский акцент был почти незаметным, а пальцы, как змейки, во ртах пациентов творили свое волшебство и искусство, увидевши зубы Наташи и Лены, был очень расстроен.
— Большая работа, — сказал доктор Май озабоченной Деби. — И деньги большие. И я сожалею.
— Что? Очень большие?
— Да, тысяч так восемь…
— За каждую?
— Нет, ну зачем? За обеих.
Виктория, почти каждую ночь звонившая в Москву близнецу Изабелле, позвонила и после визита их к доктору Маю.
— Не спрашивай, Белла! Опять новый ужас. Зубной! Лечит зубы. Наталье и Ленке. За темные тыщи.
— Зачем?
— Я не знаю. От придури вечной. Сказала китайцу: «Заплатим. Лечите». И все. Теперь лечат!
— Она что, больная?
— Не знаю.
— Послушай! А как у них с этим?
— Прошу тебя и заклинаю, — ледяным тоном произнесла Виктория. — Об этом не надо. Здесь речь о страданьях. О муках здесь речь. И о смерти. Да, смерти.
Беда в том, что, увлекшись разговором с сестрой, пылкая Виктория почему-то вспомнила о смерти, хотя ничего ее не предвещало и солнце в Бостоне светило, как летом. Последняя неделя (и то дополнительная, из-за лечения!) уже подходила к концу. Конечно же, Деби ждала, что он скажет: «Когда мы увидимся?»
Петр молчал. Тогда, отчаявшись, Деби обратилась к невозмутимому Ричарду:
— Ты так знаешь русских! Ты их разгадал! Спроси у него, что он думает делать.
При всем своем уме Ричард был падок на похвалу, особенно если касалось России. Перед последними съемками он подошел к Петру, похлопал его по плечу и сказал:
— А вот, может быть, вечерком и дэрабнэм?
— А что? И дерябнем! — сказал ему Петр.
Дерябнули. Съели по скользкой маслинке.
— Старик! Тебе сколько? Полтинник-то стукнул?