Жена, любовница и прочие загогулины
Шрифт:
– Будто не знаешь, от кого. От тебя же и уродился на свою голову. А от осинки не родятся апельсинки.
– Шутки шутить – это да, это ты можешь. А до серьёзных мыслей дойти ума не хватает. Подумай, кто ты есть. Человеческий пустяк, мелкая деталь на общем фоне.
– А ты разве не пустяк?
– Может, и пустяк. Но всё-таки малость покрупнее тебя, да и возрастом позначительнее. А ты выеденного яйца не стоишь!
– Нормально такое слышать от родного отца.
– От кого ж ещё тебе услышать правду, как не от меня? Небось её на базаре не купишь. Благодарить отца должен и в ноги кланяться, а не рожу искривлять да скалиться! Другой бы хоть для видимости сказал спасибо, а ты кочевряжишься!
– Ну спаси-и-ибочки, батя, открыл мне глаза! Ни-и-изкий тебе поклон! Теперь
– Такого, как ты, учить – что мертвого лечить: из пустого в порожнее, а оттуда обратно.
– Вот именно. Может, тогда не надо учить, а? И мне, и тебе будет спокойнее.
– Нет, надо! Надо! К хорошему гребись, а от плохого лытай – вот чему я стараюсь тебя надоумить! Вложить в твою дурную голову простое понятие! И стремление к трудовой деятельности, которое должно быть у каждого полновесного человека! А у тебя мозгов как у курёнка, зато язык что долото. Лучше бы руками старался руководствовать, чем языком. Уж он-то тебя точно до хорошего не доведёт. В армии, поди, круглосуточно не вылезал с гауптвахты.
– Вылезал.
– Бреши-бреши, а то я тебя не знаю, шалопут. Только и умеешь ершиться да фордыбачиться, больше ничего. Но если глядеть правде в глаза, то очень неподобающее твоё существование… Которые по телевизору танцуют да на струнах брынькают или бесполезничают словесно – с этих пример брать не пытайся, они далеко, а ты здесь. Потому должен обустраиваться и твёрдо себя чувствовать, а не шалтай-болтай! Правильного целеполагания держаться и к старшим прислушиваться старайся! Нет, ну ты только погляди на себя: кривоумный да косорукий, сплошная незадача, а не человек. Эх, где-то я оплошку допустил, недостаточно воспитательной работы над тобой провёл в детстве…
И далее в подобном духе они продолжали сотрясать воздух не менее получаса, а толку – ноль. Итог был один: Чуб окончательно осознал, что хорошего отношения ждать от предка не приходится.
С одной стороны, отец представлялся ему прозрачным в своей непреложной простоте. Но с другой – взгляды Чуба на жизнь и на всё остальное пересекались с батиными взглядами под слишком тупыми углами, оттого было практически не за что зацепиться для благоприятного обмена мнениями: ни так, ни сяк, ни разэтак, ни под каким соусом, хоть тресни. Получался сплошной клубок противоречий, который нисколько не повышал желание Чуба идти навстречу родительским понуканиям. Скорее наоборот.
***
Всё-таки Чубу казался удивительным быстро наболевший факт, что за считанные дни житьё в одной хате с предками успело ему осточертеть. Со временем обстановка нисколько не сдвигалась в лучшую сторону, и не составляло труда догадаться, что конца и края мозгополоскательной атмосфере не предвидится.
Не того бы хотелось, да так сталось.
Из-за батиного дурного характера Чуб порой с трудом удерживался от того, чтобы не закипеть, как чайник. Он уже был готов бежать в любом направлении и поселиться где угодно, в самом неказистом месте, если б ему там предоставили жилплощадь. Правда, о подобном оставалось лишь мечтать в беспочвенных фантазиях, ибо дармовую жилплощадь предоставляли только в советские времена, да и то – редким категориям: молодым специалистам, передовикам производства и разнотравчатым активистам хитрожопой масти. А теперь, при жестоких гримасах капитала, даже на кладбище поселиться не позволят, пока ты ещё находишься в неповреждённом состоянии и способен передвигаться на собственных ногах.
К слову, жизнь на кладбище – конечно, не до самой старости, а временная, недели две-три – казалась ему не лишённой интересных склонений. Можно, например, покараулить потусторонние явления или дождаться аномалий, а то и вообще попытаться понять души всех, кто упокоен в окрестных могилах – ночью, без посторонних звуков и прочих помех, это должно быть сподручнее, чем в дневное время.
Однако фантастические желания и любопытство ещё никому не помогали в борьбе с родственной надоедливостью. Отец продолжал поедом есть Чуба: при любой случайной возможности, к месту и не к месту, тыкал его носом в затянувшуюся безработность,
Чуб не хотел слушать это хамство. Он запирался на швабру в своей комнате, однако старый дурандас всё равно бодал дверь, продолжая выкрикивать свои скалдырные соображения насчёт трудоустройства и ругаясь дремучими оборотами.
– Давай усердствуй, хрен ты ко мне прободаешься, козёл комолый, – злоехидно бормотал Чуб, заваливаясь на кровать. – Твоё время уже почти истекло, а моё, можно сказать, только начинается. А слова-то я уж как-нибудь перетерплю: сотрясай воздух, словоизвергайся, если неймётся, брань на воротнике не виснет. Я тоже мог бы укрыть тебя по всем швам, да не стану. Всё равно рано или поздно утомишься драть горлянку. Ох-хо-хо, вот же каким предком наградила меня судьбина: чистая болячка, хуже чирья.
Под бестолковые крики родителя Чуб лежал на кровати, глядя в потолок и ковыряя пальцем стену. Непроизвольно, разумеется, ибо смысла упомянутое действие в себе не несло – это была привычка, установившаяся с детства: стоило Чубу рассердиться на кого-нибудь или разнервничаться по иной причине, как он укладывался в постель и принимался ковырять, всегда в одном месте (оттого ноготь у него на указательном пальце правой руки всегда был стёрт, зато рос значительно быстрее ногтей на других пальцах и толщину имел незаурядную – такую, что в армии ни один салага не выдерживал щелбанов Чуба без крика и слёз). За многие годы кропотливого воздействия в стене образовалась довольно глубокая дыра, напоминавшая нору загадочного зверя. Порой, плотно приникнув глазом к этой дыре, Чуб всматривался в казавшуюся безразмерной темноту внутристенного пространства – и видел там разные абстракции, складывавшиеся в причудливые иномирные пейзажи, и мало-помалу распространялся сознанием дальше, чем мог предположить, дорисовывал в воображении целый космос, посреди которого чувствовал себя крохотной мыслящей частичкой, парящей над чёрной пустотой. До того правдоподобно чувствовал, что несколько раз падал с кровати. Ерунда, конечно, но всё же это занятие скрашивало настроение и отвлекало мысли от остроугольных жизненных обстоятельств.
…А отец ругался и ругался, безответно тираня дверь. Костерил на чём свет стоит всех лодырей, у которых руки до работы не достают, и разбирал по косточкам своего неудалого сына как частный пример вырождения сознательного трудового класса, и сокрушался, что заботливые люди обычно со старанием и упорством ищут какого-нибудь достойного дела, а ленивые от любого дела рыщут – в общем, тянул канитель в полувнятном и кривосудном духе, нисколько не заботясь о встречном понимании.
Дожидаться избавления от батиных нападок было бесполезно. Наверное, даже у наисвятейшего человека не хватило бы терпения выслушивать каждодневную близкородственную околесицу. Оттого в конце концов Чуб не выдержал, взял документы и выскочил прочь из родительской хаты, сглатывая пузырившиеся на языке ответные возгласы в бранном наклонении.
Улица встретила его вялым шумом рядового дня и неприветливой температурой. Жара стояла такая, что казалось, её с трудом возможно разрезать ножом, а уж кулаком-то и вовсе не прошибёшь, бесполезно стараться.
Станица Динская днём – далеко не самое живописное место на глобусе, поэтому Чуб со скучными глазами шагал по ней несогласным шагом, как по бесплодной пустыне. Злой и внутренне дезориентированный, точно пришибленная поленом собака. Двигался сам собою, засунув руки в карманы брюк и мечтая с кем-нибудь подраться, чтобы стравить пар. Однако никого подходящего не подворачивалось, улица была до обидного безлюдна. А зайти куда-нибудь выпить не имелось достаточных средств. Может, в силу упомянутых причин окружающий мир с удвоенной силой давил на Чуба – не то чтобы угрожая в скором времени окончательно задушить его, но всё же.