Жена, любовница и прочие загогулины
Шрифт:
– Ни с единым больше мужиком не стану! Ты лучше всех, мне ни с кем так не было! Знаешь, какая из меня жена получится? Ты ещё потом спасибо мне скажешь! Вот честное слово, самая лучшая жена буду, ты таких нигде и не видел! Нам так хорошо вместе, а будет ещё лучше! Нет, ты веришь? Скажи, веришь? Ну скажи-и-и…
Его воспоминания неохотно путешествовали по островкам прошлого, как мокрые болотные лягушки, через силу прыгающие с кочки на кочку ради остатнего пропитания снулыми осенними комарами. Или как отъевшиеся за световой день бабочки, тяжело перепархивающие с цветка на цветок в ожидании скорозыбистых сумерек, легкокрылой безопасности и близкого отдохновения.
…Упомянутого Марией разговора с матерью Чуб не помнил. Эта выдерга могла и наврать с три короба, хотя было что-то такое: мать кричала на него труднодоступным голосом, нависая в густом
Но жениться?
Нет-нет, рассматривать подобную возможность Чуб не собирался ни в коем разе. Чтобы человека взяли и обратали из-за одноразовой нетрезвой промашки – вот так, сделав по утрянке твердокаменные выводы о его мимоходно-шутейном намерении? Экая мандрагора в сатирическом образе… Да ну их всех, и отца с матерью, и эту Машку чумоголовую. Ишь, прицепились всей сворой, ни за что ни про что вознамерившись отобрать у Чуба гордое и основополагающее мужское звание! А во главе этой бешеной своры – кто? Да во главе своры – конкретная умонепостижимая Машка, мозгожопая сущность женского рода, вообразившая, будто умудрилась залучить в хитросплетённую сеть снулого от алкоголя, ни в чём не повинного дембеля, принесённого случайным течением навстречу её объятиям в неосторожную минуту! Старалась-расстаралась, в одно ухо влезла, а в другое вылезла!
Бракосочетаться Чубу не хотелось, это он был готов утверждать с абсолютной точностью. Даже если ему и случилось ляпнуть матери сдуру что-нибудь ошибочное – такие слова определённо ничего не значили. Он дорожил своей свободой и не желал расставаться с ней даже под страхом неудобоваримой ситуации и дремучего родительского презрения.
Однако что делать в практическом наклоне? В какую сторону разрешиться сомнениями? Чем смирно ждать злосчастья и драмы, уж лучше совершить хоть что-нибудь, пусть самое бессмысленное и бесполезное, пусть до крайней степени нелепое и смехотворное, лишь бы не позорное. Но что конкретно? Сердитый волк в капкане сам себе лапу отгрызёт, а в руки охотнику не дастся. Но Чуб не до такой степени ощущал в себе животную природу, чтобы решиться на подобное.
Наилучшим сейчас казалось сесть в первый подвернувшийся рейсовый автобус или – без разницы – в поезд скорого следования, чтобы забыть обо всём, уехав куда попало. Это ведь просто замечательное спасение для ума и тела: развалиться подле толстого стеклооконного прямоуголья и, без усилий перемещаясь навстречу новой жизни, глядеть, как снаружи знакомая местность уплывает назад, в скудное и во всех отношениях малоприятное прошлое, к чертям собачьим!
Жаль, что подобный выход из бедоносного положения при всём желании невозможен. Ибо на любую, даже очень недалёкую поездку требуется денежное подкрепление; а ему-то как раз, хоть убейся, неоткуда возникнуть. Чубу легче было умереть, чем представить себя удовлетворительным для мало-мальски существенного путешествия.
Нет-нет, как ни крути, а нехорошо терять ощущение свободы воли. Всякое время переходчиво, а человек не должен поддаваться. Нельзя без зазрения разумных пределов плыть по течению случайных волн и прочих мимохлёстных веяний чужого ума.
Но не кончать же с собой, в самом деле. Хоть в знак протеста, хоть ради иных примечаний – всё равно без смысла. Если на то пошло, это жизнь, а не киношка, где широкими реками проливают человечью кровянку ради собственного удовольствия.
Мысль о смертовращательном выходе из нелепой ситуации бросила мозговые движения Чуба в новую сторону. Подумалось: может быть, на самом деле он уже давно умер – от чрезмерного алкоголя, под колёсами поезда, в проскользнувшей мимо смысла простодушной драке, да мало ли ещё по какому поводу, – и теперь просто не осознаёт этого факта, продолжая жить по инерции в своём путешествующем по космосу воображении? Вот ведь курица, бегающая по
Сигарета обожгла пальцы. Вздрогнув, Чуб выронил её; но тотчас поднял, бережно зажал между двух сложенных наподобие пинцета спичек и сделал ещё несколько аккуратных затяжек. Потом стало печь губы, и он с сожалением выбросил крохотный окурок.
«Меня хотят загнать в тупик, в западню, в безвылазную яму, – подумалось со справедливой вибрацией в душе. – Надо прогнать дурную бабу сейчас же, чтобы вздохнуть с облегчением. Ох, в недобрый час я с нею встретился. Вокруг чересчур много гнилых обстоятельств, которые осложняют мои дела… Хоть про всякий случай ума не напасёшься, но где такое видано, чтобы за человека чужой волей решали подобные вещи? Это невозможно! Даже если меня поймали на неосторожном слове в слабую минуту – и что же? Я ведь не раб им всем. Я человек свободный, ничем не скованный, потому никто не может меня прикрепить к этой Машке бессогласно. Ишь, фря, вырядилась в халатик распашонистый: соблазн устраивает. Ловко взялась за дело, нечего сказать. А подставишь ей шею – так насядет, ясный пень. Нет, нельзя подставлять, совершенно нельзя. Выгоню эту хваткую прилипалу, чтобы соответствовала действительности и не пыталась вышибить меня из колеи! Пусть возвертается к родителям или куда ей надо ещё! Пусть разыскивает себе другого жениха, поспособнее насчёт семейного интереса!»
Впрочем, возмущённого запала хватило ненадолго. Миновало полминуты или менее того, и вся решимость слетела с Чуба, как при порывистом ветре слетает шляпа с головы праздного незадачника, гуляющего в открытом поле. Ведь отец скорей его самого попрёт со двора – вон как он раздраконился, на работу чуть не взашей гонит, козёл! А что ему скажешь? Ничего.
Отринув притягательные по своей простоте мечты о лёгком освобождении, Чуб рассудил:
– Я не должен показывать ей свои чувства и понятия. Никому не должен, пока сам не определюсь, как действовать. А что? По-моему, это нормально, когда мужики и бабы, и дети, и родители стараются не обнаруживать друг перед дружкой натуральные чувства, так безобиднее. А может, большинство людей вообще не испытывает ничего особенного, это тоже нормально. Другое дело, если человек как следует выпьет водки. Вот тогда у него обязательно появляются и чувства, и понятия, и ещё много разного такого, о чём он раньше даже представить не мог. Иной раз столько всего появляется, хоть святых выноси, и тогда он валяет напропалую что бог на душу положит. Эх, мне бы сейчас водки или пива, или ещё чего-нибудь…
С этими словами он поднял руки, посмотрел на свои ладони недоумевающим взглядом, будто они, перестав принадлежать ему, перешли в собственность неустановленной чужой личности, и медленно закрыл ими лицо. После чего принялся монотонно раскачиваться на месте, не зная верного способа, который помог бы ему восстановить связь с прежней беззаботной реальностью, и заменяя эту связь пустыми механическими движениями – хотя от них не возникало сколько-нибудь внятного результата, лишь повышенное ощущение подлинности собственного тела вкупе с угнездившимся в нём противно сосущим похмельем.
Понимать себя бесправным жителем в родительской хате было тоскливо.
Снова безнамеренным взрывным промельком вспомнился образ нежелательной Машки-Марии.
– Прочехвостить бы её! – восклицательно бормотнул себе под нос Чуб. – А потом распушить и отжучить как сидорову козу!
Однако это тоже ничего не решило бы в практическом отношении. И он, конечно, понимал ничтожность своего порыва. Прогнать, прочехвостить, отжучить, всякоразные слова и чувства – чепуха, которая колобродит внутри его головы просто так, бездейственно и слабодостаточно. И ничего, кроме этой чепухи, не сыскать без сторонней помощи или хотя бы подсказки.