Жена, любовница и прочие загогулины
Шрифт:
– Работа по пищевой части – это для меня область незнакомая и, по правде выражаясь, вдвойне удивительная прилагаемо к тебе. Но ничего особенного, трудновыполнимость предполагать на консервном заводе не приходится. Тем более казак – он как голубь: куда ни залезет, там и пристанет. Буду надеяться, сынок, что с сегодняшнего дня закончится твоя молодая дурость, широкий праздник разгультяйства. Я всё-таки не зря утверждал, да ты и сам видишь, если не дурак: на дворе стоит кризис, даже можно сказать, сразу несколько кризисов разбухают внутри друг дружки, потому пора приготовляться к трудным временам. Как говорится, всего вдруг не сделаешь, но с чего-то начинать надо, а деньги – они ровно мыши: где обживутся, там и поведутся. Не век же мне односильно обеспечивать семейство достатками, верно? Каждый человек
После этого, не дожидаясь ответных слов согласия или, наоборот, возражений, родитель выплеснул себе в рот пятидесятиградусное содержимое рюмки.
Разве такому упёртому дундуку возможно объяснить безболезненную равновесность настоящей правды? Которая заключалась в нежелании Чуба не только мантулить на заводе в поте лица, но даже думать о чём-нибудь лишнем. Он человек с современными понятиями, ему подневольное утруждение под любым соусом пока ни к чему. Работа дураков любит, а он совсем не жаждал засовываться под эту преждевременную планку. После недавних армейских тягостей и тоскливого ожидания дембеля Чубу хотелось навёрстывать упущенное, погрязнув гражданских развлечениях. Ничего дополнительного – только выстраданные умом и сердцем удовольствия, и вся недолга! Досада в том, что человеческие желания и возможности редко находят подходящий момент для своего совпадения.
«Размечтался, буду я тебе тянуть лямку, как же, – злопамятно сдвинул брови Чуб и, покосившись на отца, сглотнул самогон. – Поищешь себе покорного пролетария в другом месте, не на того напал. Без отдыха и конь не скачет. Ладно, обтерплюсь до времени, но настанет когда-нибудь и мой черёд куражиться. Уж я своего не упущу: при первой возможности плюну на тебя с широкой колокольни, отставной козы барабанщик».
***
Мария теперь жила в комнате Чуба. Не сказать, что это его сильно радовало. Поначалу он продолжал оставаться в некотором замешательстве и глядел на спутницу своей будущей жизни как на чужеродную диковину и непредвиденное осложнение на ровном месте.
Если распилить дерево, то по годичным кольцам можно узнать всё об истории его существования: при каких температурах оно произрастало и сколь обильные осадки выпадали каждый год, случались ли извержения вулканов, лесные пожары и нашествия насекомых-вредителей, какова была солнечная активность и многое другое. Жаль, что с женщиной нельзя поступить подобным образом: хоть в каком месте распиливай – нигде годичных колец не обнаружишь и ничего нового о её перечувствованном не выведаешь. Под упомянутым углом Чуб иногда гадал о Машке: может, в ней ещё живёт и волнуется прошлое, а он о том ни сном ни духом? Вот если б учёные изобрели прибор для вытягивания подробных сведений из бабьего мозга! Но это дело далёкого будущего; а пока ничего подобного не изобрели, оставалось довольствоваться сплетнями да теми отрывочными фактами, которые Машка сама посчитала нужным о себе сообщить.
Не сразу покинуло Чуба ощущение неволи и навязанных обязательств не совсем понятного содержания. Однако мало-помалу неизбежность укоренилась в нём. Он свыкся с постоянным присутствием подле себя лишнего существа и перестал относиться к Марии с опаской и раздражением. К чему сожалеть о своей холостой молодости да волноваться по пустякам? В конце концов, перед каждым человеком открывается много стёжек-дорожек в неясность завтрашнего дня, среди которых он может более-менее свободно выбирать любую. Обидно только, что исключается выбор свободы самой по себе. Но существует ли она в природе, полная свобода, без помех и давления со стороны родичей, а также всякоразных посторонних элементов, хотя бы тех же баб, без которых трудно обойтись мужской половине? Вряд ли. Чуб, во всяком случае, никогда
В принципе, не хуже взаимных любви и дружбы может сцеплять людей между собой и взаимная ненависть; это для Чуба не являлось новостью, такое он наблюдал во многих семьях. Однако примерять подобное на собственную жизнь ему не хотелось. Совсем не улыбалось Чубу существовать в атмосфере постоянных боевых действий. Хоть с отцом и матерью у него тоже нередко случались стычки, но это всё же не война; с предками он привык худо-бедно мириться с детства. А жена – как-никак получужой человек; с ней при кардинальном недопонимании могло докатиться и до существенных единоборств с телесными повреждениями. Зачем ему подобное неспокойствие? К счастью, с Машкой ничего похожего на войну в его представлении не возникало: слишком уж она старалась быть покладистой, чтобы не только Чуб, но и его родители не передумали считать её членом своего семейства. Всех умасливала как могла.
С самого начала совместной жизни прорисовалась ещё одна заколупина с отрицательным знаком. Потенция, которая распирала его в армии до такой степени, что он готов был в любой момент взорваться и истечь густым животворным семенем, теперь невесть куда подевалась, – и в первую свою после дембеля трезвую ночь Чуб ничего не смог в постели, невзирая на все старания Машки. Сказать, что было обидно – это слишком слабо. Чуб едва удержался от слёз уязвлённого мужского самолюбия.
– Ничего, Коленька, – приговаривала Мария, гладя его по голове, словно маленького ребёнка. – Такое бывает, я знаю. Ты просто изголодался на своей службе. И, наверное, очень хотел меня, это мне даже приятно. Ведь для меня самое главное – не постель: важно, что ты меня любишь, а остальное приложится со временем.
Слова-то были хорошие, благорасполагающие, однако без подтверждения делом они не имели достаточного веса. Оттого весь следующий день не покидала Чуба внутренняя конфузистая липкость (примерно такую ощущал он в далёком детстве, когда слышал от матери: «А ну, перестань жрать козюли, шалопут!»).
Но действительно: на вторую ночь у него в постели уже кое-что получилось. А на третью – даже не один раз, и Машка так громко дышала, так стонала и ударяла длинными своими и сильными ногами в стену, что было неловко перед родителями. Тем более что на следующее утро, за завтраком, у стариков оказались столь заговорщически-довольные лица, словно это была их личная победа исторического масштаба. Данный факт не мог пройти мимо внимания Чуба, хотя он и напустил на себя безучастный вид. («Бабе верь, но своим прибором проверь», – говорил он себе, внутренне усмехаясь удовлетворённой усмешкой. Хотя нечему там было особенно верить, да и проверять – тоже нечего: всё возможное проверили задолго до него. Однако несмотря ни на что он был доволен).
Так-то Машкин опыт оказался полезным в их едва начавшейся совместной жизни. Многое следовало поставить в вину будущей спутнице жизни Чуба, это представлялось справедливым, однако теперь нашлись и достаточно весомые аргументы для её оправдания. Ведь без Машкиного опыта всё могло выйти гораздо хуже.
Когда же у Чуба возникали остаточные всплески внутреннего сопротивления, он складывал в уме соображение о том, что если подходить к женщинам с чрезмерной меркой, то можно вообще никем не удовлетвориться (или ещё какие-нибудь наглядные варианты: уж лучше синица в руке, чем безрезультатная колготня в одиночестве – и разное тому подобное). Словом, к чему охота, к тому и смысл: Машка так Машка.
***
Раздражали Чуба только демонстративные мечты отца и матери о внуках.
– Прокуковывать жизнь пустоцветом – оно, конечно, способнее для своего удобства, да и в материальном отношении, опять же, облегчение, – гундел родитель. – Однако не годится так, нехорошо. Каждому существу надо какой-никакой след оставить на планете после себя. Генетическую информацию передать будущим поколениям.
Мать выражала согласное мнение:
– Хата детьми весела, от них благодать. Мне уже невтерпёж подержать на руках маленького бутуза: внука или внученьку. Добрые дети – семье венец.