Женатый мужчина

Эллиотт Кэтрин

— Затем, что пока ты не поделилась с друзьями своей мечтой, ей не хватает реальности, — пояснила она. Мы подняли стол и ловко перекинули его через низкую ограду в крошечный садик моих родителей.

— Ах так?

— Ага. Если ты никому о ней не расскажешь, она вроде как и ненастоящая, — проговорила она, мудро улыбаясь. — Разве ты не знала? — Я хотела возразить, но она быстро наклонилась вперед и коротко чмокнула меня в щеку в знак примирения. — Пока, мне пора в мой зверинец.

Она зашагала по улице и, не оборачиваясь, помахала мне рукой. Я помахала в ответ, пыхтя, взгромоздилась по ступенькам с двумя рюкзаками и толкнула плечом ярко-голубую парадную дверь.

Дом моих

родителей — классический пример мудрого вложения в недвижимость. Как показало время, необычайно мудрого. Сорок лет назад, спустя пять лет после того, как мой отец, Лукас, приехал из Польши учиться в Оксфорде, он купил дом номер 36 по Берлингтон-Виллас практически за бесценок. Тогда это был кривой тонкостенный таунхаус в паршивом районе, где на улицах валялись мешки с мусором, а помои переливались через край. И даже тогда, с папиной зарплатой хормейстера, этот дом был ему не по карману, но ему надо было где-то жить с женой и маленькими детьми, поэтому он рискнул и снял верхний этаж. Сейчас, разумеется, по словам агента недвижимости, район стал «процветающим», и дом номер 36 превратился в «элегантный коттедж с террасой в престижном квартале». Не считая ежегодной покраски фасада в веселый цвет — в данный момент он был яблочно-зеленым, — Мэйзи не прилагала никаких усилий, чтобы соответствовать нашим соседям: преуспевающим молодым магнатам массмедиа слева и интернет-миллионерам справа. У них были блестящие парадные двери и оплетенные цветами окна, а в саду у Мэйзи буйно цвели лишь одуванчики. И если она не слишком ухаживала за домом снаружи, то о внутреннем его убранстве не беспокоилась вовсе.

Зажмуриться и толкнуть дверь — единственный способ протиснуться по узкому темному «коридору смерти», как его называл мой брат: от пола до потолка все завалено книгами Лукаса и коллекцией антикварного хлама Мэйзи. Пробираясь сквозь мрак, вытянув руки, молясь о благополучном прибытии хоть куда-нибудь, вошедший наконец сворачивал налево и оказывался в гостиной. Это была узкая, сильно вытянутая в длину комната — Лукас и Мэйзи сделали уступку современному дизайну лишь однажды, сломав стену между двумя комнатами и объединив их в одну (они проделали это вместе, в халатах, как-то раз субботним утром, пока мы, дети, надрывались от смеха). В результате такой перепланировки в доме стало еще больше хлама: антикварные канделябры, комоды эпохи короля Георга и женские фигурки ар-деко, поддерживающие светящиеся шары, боролись за пространство с трехногими викторианскими пузатыми креслами, эмалированными чайниками, грудами ножей и вилок и старинными мисками. Любое пустое пространство на полу или на столе было занято всевозможными штуковинами, и только крышка пианино была священным местом. Здесь в абсолютном одиночестве лежал большой рыжий кот, и единственной вещью, которую он терпел рядом с собой на пианино, был другой музыкальный инструмент — драгоценная скрипка Мэйзи.

Моя мама — профессиональная скрипачка (и чертовски хорошая, угрюмо твердил Лукас всем и каждому). Иногда нам удавалось убедить ее достать старую скрипку и поиграть. Тогда Лукас непременно ударялся в воспоминания о том, как выбегал из школьной церкви, где преподавал в молодости, минуя ряды маленьких мальчиков в рясах, несся по Бердкейдж-Уок и был в церкви Святого Мартина как раз к началу ее сольного концерта в обед, чтобы восхититься ее безупречной техникой владения смычком и прямыми длинными ногами.

С тех пор прошло пятьдесят лет, но сейчас, несмотря на артрит, мама ползала среди хлама в гостиной на четвереньках, катая на спине младшего внука. Вместо поводьев на ее шее был электрический шнур, а на голове — старый абажур — видимо, эта лошадка носила шляпу.

Ее длинные ноги и теперь были красивы, без единой шишки, но ярко-рыжие волосы приобрели тускло-золотой цвет. Голубые, как у кельтов, глаза, которые сейчас смотрели на меня, слегка затуманились, но по-прежнему были огромными, и по ним по-прежнему можно было узнать важные новости. Четыре года назад эти глаза сообщили мне о том, что мой муж мертв — мама при этом не произнесла ни слова.

Мой младший сын Макс завизжал от радости, когда я вошла в комнату, и Мэйзи села, чтобы он съехал с ее спины.

— Что-то ты рано вернулась, дорогая — плохой день? Значит, у тебя нет для меня денежек, моя красавица? — протянула она. — Как торговля?

— Ужасно, — простонала я, бросив на пол бархатный мешочек с деньгами и рухнув в кресло. Я усадила Макса рядом с собой, и он схватил мою сумку и со всей тщательностью отдела по борьбе с наркотиками принялся выворачивать ее в поисках конфет.

— Вот, возьми, — я порылась в сумочке, протянула ему драже и потерла глаза. — Мэйзи, сегодня просто очень, очень плохой день. Наверное, из-за погоды. Но спасибо, что взяла детей. Мне все равно понравилось работать. Они нормально себя вели? И где Бен?

— Они с Лукасом пошли на новую выставку Ховарда Ходжкина, — ответила она. — Но Макс не захотел, правда, дорогой?

— Очень холодно, — пробормотал Макс, посасывая конфету. — И я уже видел картину, — с важным видом сообщил он мне.

— Конечно, видел, дорогой, — проговорила я, крепко его обнимая. — Но если ты видел одну картину, это не значит, что на другие и смотреть не надо. Ховард Ходжкин, говоришь? — Я взглянула на Мэйзи поверх головки Макса и улыбнулась. Мне нравилось, что папа в семьдесят с лишним лет держит руку на пульсе современного искусства; более того, он берет с собой на выставку восьмилетнего внука, чтобы тот тоже был в курсе дел.

— Чаю выпьешь, дорогая? У меня еще заварка в чайнике осталась. — Мэйзи поднялась на ноги и отряхнулась, разглаживая старое голубое платье в богемном стиле, которое она носила почти каждый день, и надевая расшитые стразами шлепанцы.

Я с нежностью смотрела на нее. Легко угадать, почему я так люблю одежду из секонд-хендов: жилеты из мятого бархата, шарфы с бахромой и вышитые крестьянские блузы. Я тоже носила все это почти каждый день, хотя чтобы не выглядеть «застрявшей в шестидесятых», все-таки старалась сочетать эти наряды с черными джинсами и высокими замшевыми сапогами.

— Хорошо, — поблагодарила я, вставая и следуя за ней на кухню. Мне было неприятно видеть, что она идет медленно и осторожно, держась за перила. Я остановилась, чтобы не торопить ее.

Когда мы оказались на кухне, распахнулась дверь черного хода, и в дом вбежал Бен, еле дыша, с раскрасневшимися щеками. За ним шел его дед: высокий, слегка сутулый и, как обычно, щеголяющий довольно модной фетровой шляпой.

— Мам! Ты не поверишь! Мы пошли в Национальную галерею, потому что все другие музеи были закрыты, и там была куча голых толстых женщин! Правда, Лукас?

— Правда, Бен, хотя, увы, только на картинах. Жаль, что там не было настоящих девушек, разглядывающих картины нагишом, лишь с сумочками и в очках! — Лукас подмигнул мне, бросил на стол каталог Национальной галереи и со вздохом сел в кресло. — Чашка горячего чая, — пробормотал он — легкий польский акцент был заметен до сих пор. — Как мило.

— И у них были огромные, гигантские задницы. — Бен схватил каталог и открыл его на нужной странице, чтобы показать мне. — Белые, рыхлые, мам, а груди так же висят, как у тебя, — смотри! Тогда это было очень модно. Подумать только, мам, в старые времена ты могла бы быть крутой девчонкой!