Женщина до весны
Шрифт:
— Ну, — спросила мать. — долго будешь сплетниц радовать?
На это он отвечать не стал.
— Так и будешь по чужим чердакам Христа ради?
— Зачем? Домой вернусь.
— Один или с невестой?
— С женой.
— А меня не хочешь спросить, пущу или нет?
— Не, не хочу, — ответил Батраков, чувствуя, как собирается и твердеет в нем злость, — я ведь в свой дом вернусь.
— Это в какой же свой?
— Который отец выстроил.
— Этот, значит, твой. А мой где?
— Разберемся.
— Судиться будешь?
— Сперва
Отвечал он спокойно, но соображал уже мало что — вела злоба. Он редко закидывался, но теперь так случилось.
— Дурак ты, Славка, — сказала она, — нашел врага — родную мать. Да хоть завтра въезжай. Хочешь, комнату бери, хочешь, две, оставишь мне верандочку, и спасибо. О себе, что ли, забочусь?
Батраков молчал, злость быстро уходила, но что сказать, он не знал: настраивался на другое, на борьбу, на скандал, на долгое враждебное противостояние. А теперь, похоже, бороться было не с кем. Вот только надолго ли хватит материной покладистости?
— Может, она и хорошая баба, — задумчиво двинула бровями мать, — это тебе видней. А вот какие она прошла огни и воды, это ты у меня спроси. Это, сынок, не спрячешь. Ну, женишься, ладно, мешать не буду, пропишу. А дальше? Что дальше-то будет, думал?
— Ну, нравится она мне, — угрюмо объяснил Батраков.
Мать помедлила и развела ладони — смирилась с его решением:
— Раз так, приводи. Кстати, пошли, дам тебе чего теплое. А то погода, вон, видишь… Еще простынет, не дай бог, будет у тебя жена мало что веселая, так еще и хворая.
Батраков зашел с матерью домой, взял кофту, плащ и зонтик.
— Когда придете? — спросила мать.
— Спасибо, мам, — сказал он, — но пока не знаю. Подумать надо, как лучше. У тебя характер, у меня характер, у нее характер… Я вообще-то прикидывал — может, лучше уехать куда, новую жизнь начать на новом месте.
На дворе зашуршало тихонько, дождь — не дождь, не поймешь. В открытую фортку слышно было, как рванул ветер. Перед окном, мазнув красноватым, косо пронеслись слабые, жухлые листья.
— Совсем осень, — сказала мать. Она вздохнула, медленно покивала, словно соглашаясь сама с собой, и села на табуретку в сенях. — Может, и прав ты. Поживи, присмотрись. Когда своим домом, виднее. Куда думаешь-то?
— Не знаю пока. — Он так и стоял с зонтиком под мышкой.
Она сидела сгорбившись, глаза будто в пыли, голос усталый:
— Дедов дом так и стоит заколочен. Пять лет уже. Если кто не спалил. Вот и поезжай… Она-то деревенская?
Батраков кивнул, но без большой уверенности. Была вроде деревенская, а какая сейчас, это видно будет.
— Земля там хорошая, — сказала мать, — усадьба, сад, если не посох.
Материна идея Батракову понравилась. Но он пока что не решился говорить за двоих. Поэтому осторожно пообещал…
— Обмозгуем…
Конец осени выпал не теплый, но сухой, дни стояли чистые, солнечные. Мать помогла приодеть Татьяну к зимним холодам, Батраков взял два отгула и поехал с невестой
Татьянина родина лежала сразу за шоссейкой, от станции километрах в полутора. Место было красивое, овражистое, с небольшим леском и выгнувшимся подковой озером. Но и здесь, как в родном поселке Батракова, казенно торчали торцами к шоссейке несколько пятиэтажек — серыми неряшливыми панелями они лезли в глаза и давили окрестную красоту.
Пока шли, Татьяна мрачнела и мрачнела. За пятиэтажками, где начинались разномастные частные домики, остановилась и опустила свою торбочку на сухой травянистый бугорок.
— Здесь, что ли? — спросил Батраков.
Она молчала.
— Куда идти-то?
— Не могу, — сказала она.
— Ну, чего ты? Договорились ведь.
— Стыдно. Боюсь.
— Все равно же надо.
— Чего я ей скажу?
— А чего говорить? Войдем, и все. Сами увидят.
— Ага! — бросила она раздраженно. — Привет, мамаша дорогая, давно не видались. Так, что ли?
— Ну, я сам скажу. Пошли.
— Чего ты скажешь?
— Что надо, то и скажу.
— А к ним, — крикнула она и мотнула головой куда-то в сторону, — к ним не пойду! Вот убивай — не пойду!
— Туда сам схожу, там ты и не нужна, — твердо, как мог, пообещал Батраков, но решимости голосу все равно не хватило. Там дело предстояло тяжелое, тяжелое и грязное. Но и избежать его никак не получалось: дочку Аленку надо было выручать.
Дверь была не заперта, и стучать не стали — Татьяна, правда, держалась сзади, но Батраков рассудил, что при всех деталях она не в чужой, а в родной дом возвращается. В родную же дверь не стучат. Татьянина мать, к двери спиной, стирала, таз с мыльной водой стоял на табуретке. На улице было еще довольно светло, но в доме сумеречно, и громоздкий старый телевизор выделялся серым мерцающим пятном: полный человек в четверть голоса рассказывал про сельское хозяйство.
Батраков кашлянул. Мать не услыхала. Как ее зовут, он в зашоре не поинтересовался, а теперь было неловко. Но делать нечего, наклонился к Татьяне и спросил шепотом.
Та молчала, как в столбняке. А вот мать на шепот обернулась.
Мать смотрела на дочь, дочь на мать. И — ни слова. Потом женщина вытерла руки о передник и спиной привалилась к шкафу. Ростом она была пониже Татьяны, но из-за тяжелой фигуры и больших, с грубыми пальцами, кистей казалась крупнее дочери.
Батраков вспомнил обещанное.
— Вот, мамаша, в гости приехали, — сказал он шутливо, — принимайте.
Женщина все молчала. На вид ей было к шестидесяти, а сколько на деле, Батраков не знал. И не мог понять, похожи они с Татьяной или нет.
— Загулялись немного, зато теперь… — продолжил он в том же тоне.
Но тут женщина нетвердо пошла вперед. Сейчас заплачет, испугался Батраков. Но она не заплакала. Она подошла к Татьяне и открытой ладонью с силой хлестнула ее по лицу.
— Сволочь паскудная, — крикнула мать, — сука!