Женщина из шелкового мира
Шрифт:
— Купила, — ответила мама совершенно безмятежным тоном. Будто и не было этого напряженного, трудного разговора! — Вчера в «Детском мире».
— Ну и хорошо. А то я думала завтра с ним за кедами съездить. Тогда я ему лучше футбольный мячик куплю, он давно хочет.
— Он обрадуется, — сказала мама.
Собственный футбольный мяч — тут, конечно, было чему обрадоваться. Это была мечта — давняя, заветная. Но тоска заполнила его сердце так, что ничему в нем больше не осталось места.
И теперь, много лет спустя, после разговора с мамой, отзвук той тоски, давно уже позабытой,
Альгердас сидел на валуне под скалой и смотрел вниз — на речную излучину, на покосившиеся избы у берега, на редкие деревья в садах возле этих изб… Машина-автолавка сломалась, немного не доехав до Балаковки, водитель сказал, что помощь в ремонте ему не нужна, и Альгердас пошел пешком. И вот, поднявшись на последний перед деревней невысокий перевал, сидел теперь на сером валуне — обломке большой скалы — и смотрел вниз, в долину. Машина давно уже проехала мимо него, а он все не мог отвести взгляд от пронзительной в своей скудости картины, которая открывалась перед ним.
Утро было пасмурное, но теплое, и он не чувствовал холода, хотя при взгляде на скалу казалось, что она пронизана холодом вся, насквозь и навсегда. Туман обволакивал ее и словно бы проступал на ней крупными каплями влаги. Странное чувство вызывало у него все это! Эта горестная деревня, и река, исполненная гармонии в каждом своем необъяснимом повороте, и туман…
Альгердас поднялся с валуна, подошел к скале. Ее поверхность была похожа на темное зеркало — ему казалось, он видит в ней свое лицо. Глаза его смотрели оттуда, из скалы, спокойно и сурово. Или не его это были глаза?.. Их взгляд пронизывал насквозь, и мысли, которые рождались в голове под этим взглядом, тоже пронизывали насквозь, безжалостно и честно.
Кто он был? Мальчишка, такой же, как тысячи, миллионы других мальчишек большого города. Скользил по самой поверхности жизни, ни разу не заглянул в ее глубину и считал, что живет правильно, потому что жить так было ему удобно. И ничего он не видел, не чувствовал по-настоящему в этом своем приятном скольжении, и мимо женщины, любящей, любимой, которую явила ему жизнь из самой своей глубины, проскользнул так, словно это может повторяться и повторяться бесконечно — счастье, любовь… Только теперь он понял наконец, что натворил!
Но понимать это было теперь поздно. Поздно! Альгердас будто бы слышал страшное это слово, глядя на темную, сурово блестящую поверхность мокрой скалы.
— А-али-ик! — вдруг услышал он.
Альгердас обернулся. Кричать так пронзительно, так звонко мог только один человек на свете. Он и бежал сейчас по дороге вверх, в гору, этот человек, и голос его звенел отчаянием. Альгердас бросился вниз, навстречу Лешке.
— Что?! — закричал он на бегу. Ужас пронизал его, смертельный страх, причины которого он не понимал! — Леш, что с тобой?!
Лешка чуть не сбил его с ног — налетел со всего разбега.
— Там… — задыхаясь, проговорил он. — Она… Он… Я думал, ты никогда больше не приедешь!
И заплакал. Не заплакал, а зарыдал в голос, судорожно всхлипывая и задыхаясь.
— Как же я мог не приехать? Леш, ты что? — растерянно проговорил Альгердас. —
Он присел перед Лешкой на корточки и то ли тряс, то ли ощупывал его — цел ли?
— Она… Он ее… убил… — провыл Лешка.
Альгердас заглядывал ему в глаза, ничего не понимая.
Глава 7
— А еще такие есть фонарики, что в них можно воду наливать. Они тогда вращаются, всякие трюки выделывают. А еще — в виде зверей. Есть фонарик-баран, он головой кивает. Обязьяна есть, верблюд, краб — он клешнями шевелит. Есть большие фонари, они как шары, и их можно по земле катать. А есть фонарики в виде бумажных цилиндров, у них внутри свеча, и они от теплого воздуха вращаются, а расписаны они всякими картинками — всадники на конях скачут, лодки плывут, дети играют…
— И чего с ними потом делают?
В Лешкином голосе впервые прозвучало любопытство. Альгердас обрадовался: подавленное безразличие, в котором мальчишка находился всю последнюю неделю, приводило его в отчаяние.
— Когда потом? — спросил он.
— Ну, когда этот ихний праздник фонарей кончается.
— Не знаю, — улыбнулся Альгердас. — Честно говоря, не сообразил этим поинтересоваться. Ну, наверное, до следующего праздника прячут. А может, друзьям раздаривают. В Китае красивых обычаев много.
— А у нас тут китайцы самые обыкновенные. — Лешка шмыгнул носом. — Работают только хорошо, а так ничего особенного. Мамка говорила, они нас скоро завоюют, потому что их много, а у нас земля пустая и мужики все вдрызг спились.
При воспоминании о матери на его лицо снова набежала мрачная тень.
«Чертова Маринка! — со злостью подумал Альгердас. — И хахаль этот ее!»
Наверное, нельзя было думать плохо о покойнице, но он не мог заставить себя думать о ней хорошо.
В то утро неделю назад ему с трудом удалось добиться от Лешки, а потом и от бабы Марьи сколько-нибудь внятного объяснения того, что случилось за время его недолгого отсутствия. Объяснение, впрочем, можно было считать лишь относительно внятным: Лешка трясся, всхлипывал, и Альгердас боялся расспрашивать его о подробностях, а баба Марья давала этим подробностям такие толкования, от идиотизма которых всякому нормальному человеку хотелось биться головой о стену.
И все-таки суть дела была слишком понятна.
Когда Лешкин самозваный отчим Колян грозился где угодно достать беглую Маринку, он, как выяснилось, не шутил. Куда она могла податься, было ему известно, потому что месяца три назад в Балаковку приезжала ее школьная подруга Зинка и хвасталась, как хорошо она устроилась в самой Москве: нашла богатого мужика, тот, не смотри что женатый, одел ее как куколку, снял ей квартиру, записал на автомобильные курсы и обещает купить красный «Ниссан». Красный «Ниссан» Маринку не впечатлил — по части японских машин Дальний Восток мог дать фору столице, — но все остальное заставило ее глаза заблестеть. А через две недели после отъезда Зинка прислала письмо, в котором звала подружку к себе, обещая помочь на первое время с устройством.