Женщины Цезаря
Шрифт:
— Не знаю, — тихо сказал Цицерон. — Я никогда не был в его доме.
— Я владею половиной Апулии. Я — безжалостный человек. Но я не заслуживаю ссылки за нечто, что Сулла заставил делать меня и еще пятьдесят других парней. По крыше курии Гостилия плавала и более важная рыба, чем я. Много имен. Таких, как Сервилий Цепион и Цецилий Метелл. Большинство сидящих на передней скамье были там.
— Да, я понимаю.
— Ты хочешь выступить последним, перед голосованием присяжных?
— Я всегда так делаю. Думаю, первым будет Луций Котта, потом — Квинт Гортензий, а третьим — я.
Но старик возмутился.
— Только трое? —
— Судьей при рассмотрении твоей апелляции, — медленно и четко произнес Цицерон, — назначен Гай Цезарь, и согласно правилам Главции состоится только одно слушание. Ни один свидетель не изъявил желания дать показания, так что нет смысла проводить два слушания. Так говорит Гай Цезарь. Цезарь дает два часа на обвинение и три часа на защиту. Но если должны будут выступить семь защитников, каждый из нас успеет только разговориться, когда уже придется заканчивать!
— Чем меньше у тебя времени, тем острее должен быть твой язык, — твердо сказал Гай Рабирий. — В этом беда всех вас. Мне нравится слушать голоса ораторов. Но две трети слов, которые вы произносите, лучше не произносить вообще. Это касается и тебя, Марк Цицерон. Болтовня, болтовня.
«Я хочу уйти отсюда! — дико подумал Цицерон. — Хочу плюнуть ему в глаза и сказать ему: ступай, найми себе Аполлона. И зачем я вбил подобную идею в голову Цезаря, приведя в качестве примера неподсудности эту ужасную старую дырку от задницы?»
— Гай Рабирий, пожалуйста, измени свое решение!
— Не изменю. Ни за что! Я хочу, чтобы меня защищали Луций Лукцей, младший Курион, Эмилий Павел, Публий Клодий, Луций Котта, Квинт Гортензий и ты. Соглашайся или не соглашайся, Марк Цицерон, но будет так. Семерка — мое счастливое число. Все говорят, что я проиграю, но я знаю, что не проиграю, если в команде моих защитников будет семь человек. — Старик хрюкнул. — Даже лучше, если каждый из вас будет говорить только одну седьмую часа! Хе-хе!
Цицерон встал и молча ушел.
Но семерка действительно была счастливым числом Рабирия. Цезарь был идеальным судьей, он очень добросовестно проследил за тем, чтобы защита отвечала всем требованиям Главции. У них было три часа. Лукцей и молодой Курион благородно отдали часть своего времени, чтобы Цицерон и Гортензий имели по полчаса. Но в первый день слушание началось поздно и рано закончилось, так что Гортензию и Цицерону пришлось завершить защиту Гая Рабирия в девятый день этого ужасного декабря, последний день службы Тита Лабиена плебейским трибуном.
Собрания в центуриях зависели от погоды, потому что там не было крытого помещения, чтобы защитить всех граждан от палящего солнца, дождя или сильного ветра. Переносить пекло было намного хуже, но в нынешнем декабре — хотя в действительности стояло лето — погода была сносная. Решение отложить слушание обычно принимал председательствующий магистрат. Некоторые настаивали на проведении выборов (слушания в центуриях были очень редки), какой бы дождь ни лил. Наверное, поэтому Сулла перенес выборы с более дождливого ноября на традиционно сухой квинтилий, в самый разгар лета.
Оба дня слушания апелляции Гая Рабирия оказались идеальными: чистое солнечное небо, легкий прохладный ветерок. Это должно было расположить жюри — четыре тысячи человек —
Защита очень старалась, но быстро поняла, что присяжные не хотят даже слушать — не говоря уже о том, чтобы плакать от жалости, глядя на маленького старого Гая Рабирия, ухватившегося за свою опору. Когда на второй день слушание началось вовремя, Гортензий и Цицерон знали: чтобы Гая Рабирия оправдали, им необходимо быть на пике. К сожалению, ни одному из них это не удалось. Подагра, бич многих любителей вволю поесть и выпить, не оставляла Гортензия. Кроме того, он вынужден был заканчивать свое путешествие из Мизены со скоростью, которая очень не нравилась большому пальцу его ноги. Свои полчаса он говорил, не сходя с места и тяжело опираясь на палку, что совсем не способствовало красноречию. После этого Цицерон выступил с самой неудачной речью в своей карьере. Он был сильно ограничен во времени и к тому же сознавал: часть из того, что он говорит, должна защитить его собственную репутацию, и Рабирий тут ни при чем.
Таким образом, до окончания дня оставалось еще немало, когда Цезарь объявил жеребьевку, какая из младших центурий (в отличие от старших восемнадцати центурий) в первом классе будет голосовать сначала. Только тридцать одна сельская триба могла участвовать в жеребьевке. Та триба, которая вытягивала жребий, голосовала до начала общего голосования. Затем все приостанавливалось. Ждали, пока сосчитают голоса этой первой проголосовавшей центурии и объявят результат ожидавшему собранию. По традиции, как бы ни проголосовала выбранная сельская триба, результат влиял на общий результат выборов или суда. Поэтому многое зависело от того, какой трибе достанется жребий и каков будет результат. Если это окажется Корнелия, триба Цицерона, или Папирия, триба Катона, — жди неприятностей.
— Clustumina iuniorum! Юниоры трибы Клустумина!
«Триба Помпея Великого — хороший знак», — подумал Цезарь, покидая трибунал и направляясь на Септу, чтобы занять место у правых мостков, по которым голосующие будут подходить к корзинам и опускать туда свои покрытые воском деревянные таблички.
Названная «Овчарней», потому что напоминала загон, где сортировали овец, Септа представляла собой некрытый лабиринт коридоров, отделенных перегородками, которые можно было передвигать для нужд данного собрания. Центурии всегда голосовали на Септе. Иногда и трибы проводили там свои выборы — если председательствующий магистрат чувствовал, что в колодце комиций нужное количество голосующих не поместится, но не хотел использовать для этого храм Кастора.