Женщины Цезаря
Шрифт:
«Вот здесь решается моя судьба, — спокойно подумал Цезарь, подходя к странного вида сооружению. — Приговор состоится, как бы ни проголосовали юниоры трибы Клустумина. Я чувствую это нутром. LIBERO — оправдание, DAMNO — обвинение. DAMNO! Должно быть DAMNO!»
В этот важный момент он увидел Красса, с озабоченным видом прохаживавшегося у входа. Хорошо! Если бы это не волновало обычно пассивного Красса, тогда все пропало бы. Но он волновался, явно волновался.
— Когда-нибудь, — сказал Красc подошедшему Цезарю, — какой-нибудь деревенский пастух с краской в руке подойдет ко мне, поставит на мою тогу ярко-красное пятно и скажет
— И вот об этом ты сейчас думал?
Красc еле заметно поморщился в знак удивления.
— Да. Но потом я подумал, что метки на римлянах — это не по-римски.
— Ты прав, — сказал Цезарь, отчаянно стараясь не засмеяться, — хотя это могло бы помешать трибам пройти несколько раз, особенно этим городским мошенникам из Эсквилины и Субураны.
— А какая разница? — скучно спросил Красc. — Овцы, Цезарь, овцы. Голосующие — это овцы. Бя-а-а!
Цезарь бросился внутрь, давясь от смеха. Это отучит его верить, что люди — даже такие близкие друзья, как Красc, — относятся к этой процедуре серьезно!
Приговор был — DAMNO. Попарно центурии прошли по коридорам, по двум мосткам, чтобы опустить свои таблички с буквой «D». Помощником Цезаря по контролю за голосованием был его custos Метелл Целер. Когда оба они были уверены, что окончательный вердикт действительно окажется DAMNO, Целер поставил вместо себя Коскония и ушел.
Последовало опасно долгое ожидание. Неужели Целер забыл о зеркале? Или солнце зашло за облако? Или его сообщник на Яникуле заснул? Давай, Целер, скорее!
— Тревога! Тревога! Неприятель! Тревога! Тревога! Неприятель! Тревога! Тревога!
Как раз вовремя!
Так закончился судебный процесс и рассмотрение апелляции старого Гая Рабирия. В жутком смятении голосующие ринулись искать спасения за Сервиевой стеной, чтобы там вооружиться, распределиться по воинским центуриям и отправиться на сборные пункты.
Но Катилина с армией так и не пришел.
Если Цицерон не торопился, идя на Палатин, то у него были все причины для этого. Гортензий ушел, как только закончил свою речь. Его, стонущего, отнесли в паланкин. Менее обеспеченный и из менее родовитой семьи, Цицерон не мог себе позволить такую роскошь, как паланкин. С неподвижным лицом он ждал времени голосования своей центурии, сжимая в руке табличку с буквой «L» — LIBERO. В этот ужасный день не так уж много оказалось голосующих с табличкой, на которой стояла буква «L»! Даже свою собственную центурию он не смог убедить голосовать за оправдание. Теперь Цицерон знал мнение людей первого класса: тридцать семь лет — не такой уж большой срок, чтобы можно было оправдать человека за совершенное некогда убийство.
Боевой клич показался ему чудом, хотя, как и все другие, он почти ожидал, что Катилина обойдет армии, выставленные против него, и налетит на Рим. Несмотря на это, Цицерон не торопился. Смерть внезапно показалась ему предпочтительнее той судьбы, которую, как он теперь понимал, уготовил ему Цезарь. Когда-нибудь — когда Цезарь или какой-нибудь плебейский трибун сочтет, что время пришло, — Марк Туллий Цицерон будет стоять там, где стоял сегодня Гай Рабирий, и его обвинят в измене. Самое большее, на что он мог надеяться, — что его обвинят в maiestas, а не в perduellio. Ссылка и конфискация всего имущества, удаление его имени из списка граждан Рима. Его
«Но, — сказал себе Цицерон, когда наконец поднялся по бесконечным ступеням на Палатин, — я не должен мириться с этим. Я не должен позволить Цезарю или кому-нибудь еще считать меня сломленным человеком. Я спас отечество. И я буду утверждать это, пока не умру! Жизнь продолжается. Я буду вести себя так, словно ничто мне не угрожает. Даже думать об этом не стану».
Итак, на следующий день Цицерон весело приветствовал Катула на Форуме. Они пришли туда посмотреть на первое собрание новых плебейских трибунов.
— Благодарю всех богов за Целера! — произнес он, улыбаясь.
— Интересно, — проговорил Катул, — Целер спустил красный флаг по собственной инициативе или Цезарь приказал ему сделать это?
— Цезарь приказал? — тупо переспросил Цицерон.
— Соображай, Цицерон! Соображай! В намерения Цезаря вовсе не входило предавать Рабирия казни. Это испортило бы сладкую победу. — Катул, осунувшийся и усталый, выглядел очень больным и очень старым. — Я боюсь! Цезарь — как Улисс, его жизненная энергия так сильна, что поражает всех, к кому прикасается. Я теряю auctoritas. И когда совсем лишусь его, мне останется только умереть.
— Ерунда! — воскликнул Цицерон, стараясь подбодрить союзника.
— Не ерунда, а неприятный факт. Ты знаешь, я думаю, что мог бы простить этого человека, если бы он не был так уверен в себе. Если бы только Цезарь не был таким надменным, таким невыносимо самонадеянным! Мой отец был Цезарь, и я вижу некоторые его черты в этом Цезаре. Но только слабые намеки. — Катул поежился. — Этот намного умнее, и у него нет сдерживающих начал. Он вообще без тормозов. И я боюсь.
— Жаль, что сегодня не будет Катона, — сказал Цицерон, чтобы сменить тему. — Метеллу Непоту не с кем будет соревноваться на ростре. Странно, как братья Метеллы вдруг начали поддерживать популистские идеи.
— В этом вини Помпея Магна, — презрительно отозвался Катул.
Поскольку Цицерон симпатизировал Помпею еще с тех пор, как они вместе служили у его отца Помпея Страбона в Италийской войне, он мог бы выступить в защиту отсутствующего победителя. Но вместо этого он вдруг ахнул:
— Смотри!
Катул обернулся и увидел, как Марк Порций Катон идет по открытому пространству между Курциевым прудом и колодцем комиций. И под тогой у него была туника. Присутствующие уставились на Катона, разинув рты. И вовсе не потому, что он впервые надел тунику. От самого лба до основания шеи, с обеих сторон лица видны были длинные малиновые полосы, морщинистые и сочившиеся.
— Юпитер! — взвизгнул Цицерон.
— О-о, как я его люблю! — воскликнул Катул и почти побежал ему навстречу. — Катон, Катон, зачем ты пришел?
— Потому что я — плебейский трибун, а сегодня первый день моего срока, — ответил Катон своим обычным громким голосом.
— Но твое лицо! — возразил Цицерон.
— Лица залечиваются, а неправильные действия — никогда. Если меня не будет на ростре, чтобы сразиться с Непотом, он переступит все границы.
И под аплодисменты Катон поднялся на ростру и занял свое место среди остальных девяти членов трибуната, чтобы вступить в должность. Он не обращал внимания на приветственные возгласы. Он во все глаза смотрел на Метелла Непота. Человек Помпея. Подлец!