Женщины французского капитана
Шрифт:
– Ну, вином от него, конечно, разило. М-да. Только нет, не так все было. Там тонкий… как это говорится… а, нюанс, – последнее слово доктор выговорил с гордостью. – Коли все так бы случилось, как вы предполагаете, он бы слегка по-другому лежал. Ну и лоб…
– Что – лоб?
– Я видал, как стрелялись, – ответил Прюно неожиданно усталым голосом. – Особенно, помню, был один… Лейтенантик молоденький. Приехал из самого Парижу в полк, весь такой цветущий, пахнущий. И влюбился, как кот, в дамочку обозную. А они, обозные, знаете какие – им заплатишь, они дают, что пожелаешь. Какая тут
Сезар молчал.
– Я все это к чему, сударь, рассказываю вам… А, впрочем, показать-то проще, – Прюно встал, дотянулся до полки и взял с нее пистолет. – Ежели человек в лоб стреляется, как капитан наш, то ему это делать неудобно. Ибо пистолеты наши, как изволите видеть, длинные, а руки не очень, – он повернул пистолет дулом к себе, приставив дуло к центру лба. – Есть покороче, да только у де Эмона был приблизительно такой, как у меня. Видите? Прямо в лоб тычешь, и неудобно. Обычно поэтому в висок палят, в лоб-то реже. Потому как руку вытянуть надо, а пистолет…
– Я понял, – прервал его Сезар, – и что же? Вы ведь показываете, как это возможно.
– Возможно, сударь, – врач снова сел, положив пистолет на стол рядом с собою, – а только дальше смотрим на результат. Кто в лоб застрелился – это одно, а в кого стреляли с расстояния, хоть с небольшого, – другое. Следы пороха и то, как пуля вошла и вышла, – тоже детали немаловажные. Когда сам стреляется чудак, чуть наискось получается, а тут – словно он себе запястье вывернул. К тому же, думаю, убили его не сразу после того, как по голове бутылкой ударили.
– Почему? – Сезар подался вперед. Становилось все интереснее.
– Да потому, что кровь запечься успела. Это я уже наловчился видеть – какая рана постарше, какая помоложе. Та кровь, что на бутылке и на ране сбоку на лбу, давно коркой запеклась, а та, что от пули, только-только подсохла. Я крови много повидал, м-да. Я знаю. По голове его ударили после полуночи, а пулю всадили часа через два-три.
Не доверять мнению врача у Сезара причин не было. Откинувшись на спинку стула, виконт мелкими глотками пил шерри и думал. Что произошло той ночью в комнате капитана де Эмона? Кто-то ударил его по голове, потом дождался, пока несчастный очнется, может, связал…
– Следы от веревки на руках были?
Прюно покачал головой.
– Не было. Если б не бутылка разбитая и не то, как пуля вошла, решил бы я, что самоубийство. Но тут я внимательно присматривался. И еще, записки-то он не оставил.
– Обычно оставляют?
– А как же. Тот лейтенантик, о котором я рассказывал, целую поэму, помнится, накатал: дескать, простите, родные и друзья, ухожу в лучший мир, не могу жить без любимой Бабетты… Тут же ни клочка бумаги, ни слова. Все в недоумении. Остальным-то сказали, что пьян
– Что-то еще особенное вы заметили? Полковник говорил мне, что вы помогали ему осматривать вещи покойного. Не находили письма, странные безделушки?
– Нет, – ответил врач, чем подтвердил то, что ранее сказал де Дюкетт. – Де Эмон, судя по всему, не любитель был строчить письма. Имелись у него офицерские бумаги да записная книжка с кое-какими заметками, что в ней – я не знаю, но так как полковник кисло смотрел, думаю, ничего особенного: карточные долги, расходы… Разве что…
Прюно помолчал и закончил:
– Платок, разве что.
– Какой платок?
– Полковник меня попросил покойника обшарить, мы ведь записку искали. Ну и в кармане у него платочек обнаружился, явно надушенный. Ничего особенного, инициалов нет, только я сейчас подумал: вдруг то не капитанский платок был, а женщина, допустим, подарила? Де Эмону я однажды руку зашивал и не скажу, будто он большой любитель душиться. Никаких там роз и жасминов. Некоторые себя так обольют, что я чихать начинаю, а этот не замечен. Хотя руки у него были белые да чистые – сразу видно, ни писаниной, ни тяжелой работой себя не утруждал.
– У капитана де Эмона имелись женщины, о связи с которыми вы знаете?
– Не ведаю. За койкой его не подглядывал, а другом он мне не был. Еще шерри, сударь?..
От врача Сезар возвращался в задумчивости. Доктор показал себя человеком наблюдательным, и не доверять его суждениям причин нет. Однако теории все пока созданы из воздуха, а личность капитана де Эмона начинает представляться все более интересной.
Каким же он был, этот человек? Судя по всему, жить умел. И тот платок – наверняка он подарен дамой, хотя, конечно, для начала следует посмотреть на него…
Именно этим Сезар и занялся, вернувшись, – заглянул к полковнику, у которого шло совещание, выманил де Дюкетта из кабинета и попросил предоставить доступ к вещам де Эмона.
– Они в сундуке орехового дерева, в моей комнате. Так и знал, что вы пожелаете на них взглянуть. Возьмите ключ.
– Сударь, у меня еще одна просьба: можете ли вы потребовать, чтобы офицеры к ужину непременно явились с женами?
Полковник усмехнулся.
– Мне и требовать не придется – милые дамы наших ужинов не пропускают. Это единственное развлечение сейчас, да к тому же последний свободный вечер перед маршем. Они будут, не сомневайтесь.
Сундучок оказался небольшим, и, открыв его, Сезар обнаружил тонкую пачку бумаг, кое-какие безделушки вроде колец, записную книжку в потрепанном кожаном переплете, часы и тот самый платок. Им он занялся в первую очередь. Маленький квадратик дорогого батиста был обшит по краю тонким кружевом, однако никаких инициалов или иных деталей, указывающих на то, кому этот платок мог принадлежать, не имелось. Правда, на одном его уголке виконт увидел крошечную, вышитую бледными нитями розу, но вряд ли это могло служить опознавательным знаком. Сезар поднес платок к носу: аромат духов давно выветрился, и ткань пахла тканью. Досадно.