Женщины-масонки

Монселе Шарль

– Ба! Это я всегда успею!

Или же:

– А все-таки она забавна!

Жму тебе руку, дорогой Леопольд, и желаю тебе спокойного счастья, которым ты наслаждаешься и которого вполне заслуживаешь».

«25 октября.

Пандора пожелала сделать мне подарок. Несколько дней назад она прислала мне небольшой красивый секретер из розового дерева, отделанный по всем четырем углам медной инкрустацией; это прелестный предмет меблировки, на котором обыкновенно на скорую руку набрасывают любовные записки и который состоит из множества таинственных ящичков, предназначенных специально для того, чтобы заключить в своих недрах локоны, медальоны с портретами и засушенные фиалки.

– Кладите сюда все самое

для вас ценное,– сказала она, явившись для того, чтобы передать мне ключи из рук в руки.

Я положил туда деньги.

Эта операция, к которой я, к слову сказать, приступил, оставшись в полнейшем одиночестве, послужила для меня источником множества печальных размышлений. Дело в том, что за последние три месяца в моих восьмидесяти тысячах франков была пробита огромная брешь. Дыхание прихотей Пандоры пустило по ветру солидную часть этих маленьких измятых бумажек, о которых я на днях рассказал тебе скорее как поэт-лирик, нежели как расчетливый человек. Пора подумать о том, чтобы сохранить остаток. Но как это скучно, а главное, как смехотворно! Представь себе, дорогой Леопольд, как я раздумываю о «наилучшем помещении капитала», как советуюсь об этом с нотариусами, как, подобно г-ну Гого [43] , читаю проспекты предприятий.

43

Господин Гого – персонаж из мелодрамы «Постоялый двор Адре» – доверчивый буржуа, жертва мошенников.

Как бы то ни было, мои капиталы (мои капиталы!) в любом месте будут помещены надежнее, чем у меня: это совершенно очевидно!

На завтра у нас с Пандорой намечается прогулка по окрестностям Парижа; хорошие дни подходят к концу, и это будет нашим прощанием с осенью.

Не наговорил ли я тебе в предыдущем письме много плохого о Пандоре? Во всяком случае, уничтожь его. Если бы слово «ангел» не было опошлено и скомпрометировано оравой писак, я ни секунды не поколебался бы употребить его применительно к ней. Но вместо этого скажу тебе, что это самый лучший женский тип из всех, какие нам известны, и пусть он таковым и останется: тогда я мало-помалу, шаг за шагом попадусь, наконец, в сети Пандоры целиком, словно затянутый шестерней какого-нибудь механизма».

V

ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ ОКТЯБРЯ

Осень – самое прекрасное время года в Париже, она гармонирует с ним самым лучшим образом.

Этому городу, где царят легкомыслие и изысканная роскошь, как нельзя лучше подходят бледные краски и неяркое солнце, которое нужно главным образом для того, чтобы дамы могли носить зонтики и великолепные модные туалеты. Небо облачается в прелестный серебристо-голубой наряд, листья покрывают уже не только деревья, но и землю, пряча под собой пыль на аллеях садов и парков. Это время, когда Булонский лес, Севрский холм, остров Буживаль делают отчаянные усилия, чтобы остаться оазисами, и достигают в этом самых поразительных, самых невероятных успехов. Сена гладкая и спокойная. В лесах происходит настоящая схватка, настоящая битва красок – красновато-коричневых, золотистых, желтых, зеленых, голубых и алых. Природа использует все средства кокетства, подобно женщине на закате жизни; это дни наивысшей обольстительности, дни, когда оригинальность приходит на помощь увядающей красоте.

В этом сезоне, предназначенном для удовольствий, день начинается поздно, а кончается рано, празднества коротки, и их не сопровождают ни усталость, ни сожаление. Это самое лучшее время для прелестных прогулок, веселых и сентиментальных одновременно. Филипп Бейль и Пандора воспользовались одним из таких чудесных дней, чтобы совершить прогулку по окрестностям Парижа. Один из тех маленьких двухместных экипажей, которые, однако, ничуть не уступают в элегантности каретам и которые далеко превосходят их в скорости, сначала унес их после полудня за Отейль, а потом отвез их сначала в Медон, затем в Сен-Клу и прокатил по дорожкам Виль-д'Аврей. Когда им

нравилась местность, они выходили из экипажа и шли пешком; молодая женщина опиралась на руку Филиппа и гуляла, чуть приподняв шелковое платье, чтобы оно не цеплялось за черные мертвые ветки, лежавшие на земле; наслаждением было видеть, как под носками ее ботинок шуршит сухая листва.

Разговор не прекращался ни на миг; оба они были в том возрасте, когда живая и быстро текущая кровь не дает угаснуть череде мимолетных впечатлений; в том счастливом возрасте, когда за словом, слетевшим с уст, легко разглядеть доброту, ум, обаяние, как жемчуг в прозрачной воде. Они говорили о том, что видели, и о том, что любили; их мысли, казалось, смеялись, как и их губы. Такую болтовню, уносимую ветром и похожую на ветер, невозможно ни описать, ни пересказать; она подобна тому кокетливому, неуловимому щебетанию, которое пробегает по партитуре комической оперы. Для таких дуэтов существует только один возраст, только одна пора. Позже мы забываем этот любовный язык, который нельзя выучить, и мы безмерно удивляемся, замечая, что слова иссякают, как и все на свете; еще позже мы уже не умеем разговаривать с женщинами, мы довольствуемся тем, что слушаем их или просто слышим их голоса, и тогда они уже больше удивляют нас, нежели чаруют; мы смотрим на них с улыбкой в то время, как голова наша занята посторонними мыслями…

Пандора никогда еще не выглядела такой юной и такой красивой. А Филипп думал только о текущем мгновении, а текущее мгновение было для него самым полным счастьем. Ему казалось, что человеческая жизнь – это один день, а этот один день – день сегодняшний.

Они пообедали в сторожке парка Марли – так далеко завели их капризы этой прогулки. Из всех королевских парков самым запущенным является парк Марли; после былого великолепия, после былой славы он возвратился в полудикое состояние. Его роскошные деревья, железные прутья между коими уже не образуют аркад, его зеленый театр, поросший густой травой, его фонтан, в который когда-то окунались ножки Марии-Антуанетты и который с тех пор одиноко звенит своими струями, его запущенные лесные массивы, его широкие аллеи, которые то поднимаются, то спускаются,– все это заброшено и почти забыто. С тех пор как природа отвоевала у искусства эту могучую и прекрасную землю, люди стали приходить сюда редко. И печальнее всего выглядит великолепный акведук, который возвышается в двух шагах от парка и который разрезает небо своей темной, треугольной массой.

Нужно было быть Филиппом Бейлем и Пандорой, чтобы вспомнить о бедном парке Марли, где мы не найдем ни одной статуи, ни одного камня и где солнце и тишина, победоносно сюда проникшие, заменили собой все чудеса паркового искусства.

Ночь, которая осенью наступает быстро, застигла их за столиком у окна. Принесли свечи, закрыли ставни, и веселье исчезло. Вместе с вечерней зарей в комнатушку проник холод и прекратил сладкие речи.

Они быстро вернулись в свой экипаж и закрыли дверцы в полном молчании. Кучеру приказали нестись во весь опор. Все это походило на беспорядочное бегство.

И в самом деле, это было истинным бегством, бегством души и мысли. Пандора укутала плечи шалью, а шею – косынкой. Теперь она односложно отвечала на речи Филиппа, который тщетно пытался возобновить разговор. Но, сидя в углу экипажа и повернув к нему свою прелестную головку, она не переставала наблюдать за ним.

В ее настойчивом взгляде было что-то лукавое и даже жестокое.

Несколько раз она взглядывала на маленькие часики, прикрепленные к ее поясу золотой цепочкой.

В конце концов Филипп примирился с печальным завершением прогулки.

Он говорил себе, что это обычный ход вещей, и философски ему покорился. Глядя в окошко кареты, он пытался узнать дорогу, по которой ехал несколько часов назад. Все вокруг было темно и тоскливо. Октябрьский ветер, одержавший победу над солнцем, жестоко гнул чересчур доверчивые деревья, которые днем поверили, что он заключил с ними перемирие, или же забыл о них. Ветер безжалостно обнажал их, то хрипя и свистя, то рыча и раздражаясь от их сопротивления.

Окутанная красноватым туманом, показалась арка площади Звезды.