Женщины-масонки
Шрифт:
Сначала Амелия бросила их на пол и стала топтать ногами: в этих грязных напоминаниях о прошлом она увидела только оскорбление, нанесенное достоинству супруги. Но это чувство оскорбленного достоинства сменилось чувством не менее властным, хотя и не столь возвышенным,– низменным женским любопытством. Она опустилась на колени и взяла один из этих листков, казалось, еще сохранявших аромат некогда совершившейся измены.
Это на самом деле был почерк Филиппа. Дата свидетельствовала о том, что письмо было написано несколько лет назад, и стало ясно, что многозначительный выбор этих писем предшествовал союзу Амелии с Филиппом, ибо все письма были адресованы разным женщинам: светской даме, актрисе, модистке, а то и некоей знаменитости вроде Мари Дюплесси [70] .
70
Мари
Первое письмо, которое пробежала глазами Амелия, было написано в насмешливом духе, который был присущ Филиппу Бейлю, но о котором еще не знала его жена:
«Мой дорогой и печальный друг, совершенно необходимо, чтобы Вы расстались со мной. Вы приклеены ко мне, как эпитафия к могильной плите. Однако я тысячу раз предупреждал вас: остерегайтесь смотреть на меня как на серьезного влюбленного. Я так же играю в любовь, как Вы играете на оперной сцене. Однако редко встречается опера, в которой было бы больше пяти актов и нескольких картин, а наша любовь тянется уже больше года. Пора, давно пора занавесу опуститься! Прощайте же, скорбная и восхитительная! Надеюсь, что в один прекрасный день мне отдаст руку и сердце богатая наследница и что этот союз будет столь же блестящим, как и тот ангажемент, который благодаря моему посредничеству предлагает Вам директор театра в Рио-де-Жанейро. Жизнь – это сплошная музыка: ноты бывают грудные, а бывают и дипломатические».
Такой стиль, а главное, такое жизненное кредо были как нарочно созданы для того, чтобы поразить невинную Амелию. Это было знакомство с теми нравами, о которых она доселе не имела ни малейшего понятия; это было разоблачение прошлого, которое обречено было вечно оставаться запятнанным. «Я играю в любовь!» Эти слова мучили ее и не давали ей покоя; чтобы отогнать их, она должна была вспомнить уверения и клятвы Филиппа.
Остальные письма заключали в себе все те же мысли; в зависимости от характера женщины и ее положения в обществе эти вариации на одну и ту же тему или облекались в более изящную форму, или становились еще более оскорбительными; маски менялись, но под масками оставалось все то же лицо. В одном из этих посланий Филипп дошел до насмешек над самоубийством, которым угрожала ему какая-то маленькая модистка.
Амелия сочла своим долгом ничего не говорить Филиппу об этом происшествии; она хранила эту тайну в себе. Впрочем, в этом открытии не было еще ничего такого, что могло бы затронуть ее любовь.
Она получила и другие письма; она читала их, как и первые, и каждое из них бросало зловещий свет на прошлое ее мужа и уличало во лжи его недавние сердечные излияния. Если сегодня, ослепляя ее взглядом своих красивых глаз, он говорил ей: «Любить и быть любимым – в этом вся жизнь!», то на следующий день, в старом письме, лежавшем на ее туалетном столике или попавшемся ей под ноги на аллее сада, Амелия читала:
«Жизнь во всем, кроме любви. Любовь – это смутное ощущение, подобное сновидению; оно никогда не считается с другими ощущениями. Человек, который перестал любить,– это человек, который проснулся. Прощайте сударыня!»
Читатель поймет, что, несмотря на всю любовь и доверие Амелии, сомнения в конце концов стали подтачивать ее душу.
Последняя атака заставила ее принять некое решение.
Однажды утром, в букете, который прислал ей Филипп, она обнаружила письмо, которое явно подложил не он. В этом письме, более серьезном, чем прочие письма, он с улыбчивым, усыпанным блестками цинизмом развивал большую часть своих теорий; оно было написано четыре года назад и, казалось, было адресовано все той же певице; так, по крайней мере, подумала Амелия, ибо адрес на конверте был вырезан.
«Опять упреки! – говорилось в этом письме.– Мой дорогой друг, Вы, право же, становитесь однообразны. Давайте немного порассуждаем. Существуют двое влюбленных; непременно бывает так, что раньше или позже один из них покидает другого первым. От этого никуда не денешься. Первым в данном случае был я; это оскорбительно для Вашего самолюбия, но только для самолюбия. Что Вы страдаете, это я понимаю; это происходит непроизвольно,
Вы родились доброй, преданной и услужливой. И, любя меня, Вы всего-навсего следовали своим инстинктам, подчинялись своему призванию. Но Вы хотите, чтобы я познал степень счастья, которое Вы испытываете, применяя на деле Ваши душевные качества! Это чересчур серьезное требование, мой друг, и когда-нибудь я заставлю Вас убедиться в этом.
Но сегодня я еще уступлю Вам в этом пункте. Пусть так; я благодарен Вам, глубоко благодарен за наслаждения, которые Вы мне доставляли. Но, признаться, я не могу понять Вас, когда Вы угрожаете мне своей ненавистью. Ваша ненависть? Да понимаете ли Вы, что это слово на человеческом языке не должно означать ничего иного, кроме обостренной справедливости? А вот отсутствием справедливости-то главным образом и грешат Ваши суждения. Позвольте мне попытаться доказать Вам это с помощью некоего сравнения, или, еще лучше, с помощью некоего уподобления, как сказал бы Гро-Рене [71] .
71
Гро-Рене – персонаж комедии Мольера «Любовная досада».
Я представляю себе пианиста, наделенного величайшим талантом. (Как видите, я не расстаюсь с музыкой.) Для того, чтобы обнаружить свое выдающееся дарование, этому пианисту недостает самой малой малости, хотя и совершенно необходимой,– что правда, то правда: у него нет рояля. Вам понятно упоение моего артиста: наконец-то он может быть совершенно свободен, он может не удерживать полет своего вдохновения, может сочинять свои мелодии и убедиться в том, что он величайший гений. Отлично. И вот однажды утром к нему по лестнице поднимают рояль. Что же происходит? Наш артист садится за рояль?… Нет, для этого он чересчур рассудителен.
Так вот, дорогая… (имя снова стерто), я для Вас был этаким Эраром [72] , который случай предоставил Вам для того, чтобы Вы могли проявить Ваши неоспоримые дарования, чтобы Вы могли показать во всем блеске Ваши великолепные, изумительные способности. На тему моего сердца Вы играли самые изящные, самые нежные, самые возвышенные вариации, сотканные из вашей чувствительности. Должно быть, вы были при этом очень счастливы. Но беда в том, что это не продолжалось вечно – тут я с вами согласен. Все проходит. И я ушел, как какой-нибудь певец после длинной арии о ревности и каватины о вероломстве. Все равно, дорогой друг, я в последний раз советую Вам не сердиться на меня так страшно за Ваше счастье, сколь бы мимолетным оно ни было».
72
Эрар – здесь – рояль; Себастьян Эрар (1752-1831) – французский музыкальных дел мастер, основатель фортепьянной фабрики.
На сей раз Амелия рассудила, что все эти парадоксы становятся чересчур головоломными и что насмешки граничат с жестокостью. Она начала бояться своего мужа. А с другой стороны, тот особый путь, каким приходили к ней эти письма, наглядно показывал ей, что вокруг нее притаилось шпионство и предательство. Это было чересчур для юного сердца, которое еще не пробудилось и не познало горькую правду жизни. Она побежала к Филиппу, ища убежища в его объятиях.
– Смотрите! – вскричала она.– Вот что я получаю ежедневно! Избавьте же меня от этих мучений!