Женщины-масонки

Монселе Шарль

Единственным человеком, который знал об этом недуге, была старая служанка Катрин, но Катрин не предала бы свою хозяйку ни за какие блага мира. Когда госпожа Баливо чувствовала приближение приступа этой страшной болезни – а в некоторых случаях и по некоторым признакам эти приступы можно предвидеть,– Катрин умела объяснить и даже подстроить уединение хозяйки в спальне. И когда госпожа Баливо с пеной на губах билась в конвульсиях, не кто иной, как Катрин стояла на страже поблизости от спальни…

Было ли это делом случая, ниспосланного самим Провидением, было ли это результатом величайшей осторожности, чудом усилий воли или же чудом материнской любви, но доселе

мужественной женщине всегда удавалось скрывать свою болезнь от всех без исключения. С тех пор, как появилась на свет ее дочь – ее появление сопровождалось величайшими муками,– она заняла комнату, не сообщавшуюся с комнатами мужа; все четыре стены были обиты толстой материей, чтобы заглушить крики, а на полу лежал ковер, чтобы ослабить силу падения. Она редко выходила из дому, так как на улице любой пустяк, любое волнение могли вызвать приступ. Она не появлялась ни в свете, ни в церкви; молилась она у себя в комнате. Это заточение, с которым вначале тщетно боролся ее муж и которое она всегда объясняла своей непобедимой апатией, привело к тому, что она располнела; полнота, впрочем, очень ей шла, а кроме того, отлично помогала ей избавиться от всех подозрений, возникавших у жителей Эперне. Госпожа Баливо когда-то была красива; красивой оставалась она и сейчас, но она была не в силах помешать тому, чтобы скорбь не отразилась на ее лице. С течением времени эта скорбь становилась заразительной и в конце концов охватила всех в доме и даже, казалось, сам дом.

В Эперне говорили иносказательно: «Весел, как Баливо из Жара».

Однажды некое открытие нанесло страшный удар самоотверженности госпожи Баливо.

В кассе мужа, куда она в последнее время зачастила, в глубине секретера госпожа Баливо обнаружила заряженный пистолет и черновик письма, адресованного нотариусу.

В этом письме объяснялась причина, по которой Этьен Баливо должен распродать все свое имущество, чтобы выплатить пассив в 60 тысяч франков.

Госпожа Баливо не обмолвилась ни словом об этой печальной тайне, которую она открыла.

Она только написала маркизе де Пресиньи письмо, о котором мы уже упомянули. Она писала: «Я умираю; приезжайте как можно скорее, ибо Вам, сударыня, я хочу вручить мое завещание».

С тех пор госпожа Баливо целыми днями поджидала маркизу де Пресиньи.

Со дня Всех Святых до Пасхи, с исчезновения последних листьев и до появления первых, не было случая, чтобы семья Баливо провела вечер где-нибудь, кроме как в своей маленькой фиолетовой гостиной, помещавшейся на втором этаже. Там они неизменно принимали одних и тех же визитеров, каковыми являлись:

1. Один из тех холостяков-рантье, которые горделиво демонстрируют искусство проживать в провинции на восемьсот ливров дохода, да еще делать какие-то сбережения.

2. Молчаливый жандармский капитан.

3. Неизбежный налоговый инспектор – шестидесятилетний, хилый, педантичный старик, так тщательно принимавший все меры, чтобы уберечься от плохой погоды, что один занимал всю переднюю, размещая там свой плащ, свое пальто, свою подбитую мехом фуражку, свои перчатки с подкладкой, свои наушники, деревянные башмаки и зонт.

Женщины в доме Баливо не принимались, ибо женщины куда более проницательны, нежели мужчины, а госпожа Баливо боялась чересчур проницательных взглядов.

Эти господа, которых, считая Этьена Баливо, было четверо, усаживались в углу гостиной вокруг зеленого стола и составляли партию в пикет: два игрока, двое наблюдателей.

Водворение в гостиной инспектора составляло одно из важнейших событий вечера. Прежде всего он ни за что на

свете не сел бы ни на какой другой стул, кроме того, который для него обычно оставляли. Если этот стул случайно переставляли, он искал его во всех углах, не произнося при этом ни слова; если этот стул уносили в соседнюю комнату, он звал Катрин и подвергал ее допросу в коридоре; никто не догадывался о причинах этой враждебной выходки до тех пор, пока он торжественно не возвращался в гостиную, неся в руках искомый стул. Усевшись, он ощупывал ногами ножки стола: то ставил ноги поближе к ним, то подальше от них, определяя наиболее удобное для ног место. После этого педантичный инспектор ставил на маленький столик, стоявший на расстоянии протянутой руки, свою огромную табакерку с инкрустацией на крышке в виде серебряных часов; инкрустация эта делала сей предмет слишком неудобным, чтобы держать его в кармане. Затем он вынимал из-за пазухи – так вынимают из-за пазухи птичку, которую хотели согреть,– черную шелковую ермолку, надевал на голову, предварительно обведя глазами присутствующих и спросив: «Вы позволите?»

Эти ежедневные разнообразные заботы, согласовывавшиеся с его удобствами и с его чудачествами и повторявшиеся с такой регулярностью, что посрамили бы и механизм, частенько вызывали насмешки у горделивого рантье и улыбки у жандармского капитана; но госпожа Баливо уважала и защищала эти странности.

Несколько позже в этот маленький однообразный и почтенный кружок удалось проникнуть новому лицу. Молодой помощник королевского прокурора, который был принят в этом доме, почтительно заявил о своих притязаниях на руку мадемуазель Анаис Баливо.

Сколь заурядным ни было это событие, оно навсегда нарушило однообразие вечеров в маленькой фиолетовой гостиной. Ни горделивый рантье, ни жандармский капитан не могли без неудовольствия видеть, как в их компанию «втерся чужак». Нужно провести годы в маленьком городке, сидя на одном и том же кресле, чтобы понять это эгоистическое ощущение, о котором мы говорим.

Когда госпожа Баливо впервые объявила игрокам в пикет, что молодой помощник прокурора порой будет присоединяться к их беседе, эта новость вызвала форменное потрясение.

Налоговый инспектор еле-еле удержался от возгласа «Ах, Боже мой!», как будто он узнал, что в Эперне вторглись казаки. Посмеет ли и сможет ли он сохранить в неприкосновенности все свои привилегии при этом вновь прибывшем? Вот что должно было означать его восклицание.

В еще большее изумление должно было бы повергнуть этих трех лиц другое событие, а именно приезд маркизы де Пресиньи, но госпожа Баливо не сочла нужным сообщить им об этом. Она ограничилась тем, что неясно проговорила какую-то фразу мужу – так говорят о подруге по пансиону, которая, путешествуя, заглянет и к вам. Муж предложил устроить ей приличный прием, но госпожа Баливо решила, что никакие события не должны изменить обычного образа жизни семьи и что она примет свою дорогую маркизу попросту, с глазу на глаз.

И вот однажды вечером капитан, рантье и инспектор явились в обычный час. Лампа под бронзу с абажуром, на котором скакали какие-то адские силуэты, бросала световой круг на сукно игорного стола.

Мадемуазель Анаис Баливо в ожидании молодого помощника прокурора, который предусмотрительно не появлялся раньше восьми, невинно подготавливала кокетливые ухищрения, долженствующие зажечь в его груди пожар: ей было уже двадцать два года, и зеркало служило ей советчиком чаще, чем льстецы.

Госпожа Баливо, одетая наряднее обыкновенного, следила за стрелками на белоснежном циферблате стенных часов.