Женская месть

Мусина Мария

Померанцева подала голос, тут же дверь распахнулась и Нина повисла на знаменитой артистке, заливаясь слезами.

– Ой, – причитала, – Катя, горе-то, горе-то какое…

Померанцева нервно прошла на кухню. Встала у окна.

– На эту сторону сиганула – на ту?

– На эту, на эту…

– Да успокойся ты, наконец, – зло выдавила из себя Катерина, но, обернувшись на трясущуюся Нинку, все же порылась в сумочке, протянула серебристую облатку: Съешь, полегчает.

Нина доверчиво отколупнула таблетку, запила водой.

–

Поставь-ка кофе, а? – раздраженно сказала Катерина.

Нинка послушно повернула ручку плиты.

Хозяйка уже и чашки поставила на полустертый узор клеенки, уже и кофе налила – Померанцева все стояла у окна, молча смотрела вниз. Наконец, села, резким движением придвинула к себе чашку и долго анализировала ее неглубокое нутро.

– Тебя, что ли, понятой вызывали? – голос у Померанцевой низкий, сильный, устойчивый. Против Нинкиного-то писка – значительный, властный. Взгляд тяжелый из-под приспущенных век – не то что быстрые Нинкины глазки – очи. Лицо разглаженное, дорогой макияж блестит матово, персиково, и, видно, что под ним – не как у Нинки, землистая серость – здоровый, бодрый цвет лица.

“А ведь ровесницы, – подумала Померанцева, – Вот интересно, могло бы со мной такое случиться, могла бы я жить так, как Нинка? Ничем ведь она не хуже, если разобраться. Все, вроде, при ней. Глаза редкого, зеленого цвета, блонд-волосы, мордаха смешливая, круглая. Формы, конечно, не для порнухи, но для жизни сгодятся. Судьба, – заключила Померанцева, – судьба такая серенькая подвернулась, невзрачная”.

Катерина оглядела кухню – все здесь было чисто, все на своих местах, но и только. Стертая клеенка в нарисованных бананах и ананасах, занавески – в румяных матрешках, над мойкой, в красном углу аккуратно выставлены облезлые, с вековой копченостью, разномастные кастрюльные крышки, на плите чайник цвета зеленого помойного ведра, синтетические белоснежные шкафчики…

Синие треники на Нинке вытерлись, вытянулись, полиняли. Драная клетчатая рубашка в доме Померанцевой не выдержала бы конкурса и на звание тряпки. “От мужа, небось, донашивает. Сбег. Сбежишь тут. Ох, простота – хуже воровства”.

– Нет, – тараторила Нинка, – ко мне потом пришли. Под утро. Я-то в окошко выглянула: батюшки мои, это что же творится-то… Спустилась вниз – а она там… – Нина истерически хлюпнула носом, но принятая таблетка не дала пуститься в рев.

– Ну и народу, народу – фотоаппаратом щелкают, вокруг копаются…

– В чем она была-то, Алевтина? – Померанцева остановила напряженный взгляд на кромке стола.

Нина задумалась, восстанавливая картину.

– Не в исподнем, во всяком случае… Черная кофта на ней была, помнишь, с мехом такая, черные брюки… Туфлю они еще одну искали, туфля с ноги соскочила.

– На каблуке туфля-то?

– Вот, Кать, не помню, – извинялась Нинка, – я-то, как ее увидела – в глазах потемнело. Алечка, Алечка, Алечка, – закачалась в стенаниях, –

что же ты с собой сделала, что же ты над собой натворила…

Губы Померанцевой злобно искривились, но она не дала волю своим чувствам, спросила ровно:

– А потом?

– Потом они меня прогнали, спросили квартиру, сказали, что зайдут. Через час зашел один, молодцеватый такой. Спрашивал. В каких я отношениях с покойной была. Я все честно, Кать, рассказала. Что мне скрывать? Я человек, Кать, простой, мне бояться нечего. Так и сказала: убиралась, дескать, в квартире ее, продукты приносила, за хозяйством следила.

– А он? – вяло-машинально спросила Померанцева.

– А он говорит: “За "спасибо" или за деньги?” А я говорю: “Когда как”. Ну ведь правда, Кать, когда как и было – когда даст денег, когда нет. И ведь не попросишь, не напомнишь – сама знаешь, какая она была.

– Не спрашивал: сама сиганула или кто помог? – небрежно кинула Катерина.

– КТО помог? – не поняла Нина.

– Ну, не спрашивал, – разъясняла Померанцева, – было ли плохое настроение накануне, были ли враги?

– Только о друзьях спрашивал. Я ему говорю: друзей – полон дом, гостеприимная была, общительная женщина…

Померанцева внимательно слушала, казалось, взвешивая каждое Нинкино слово, стараясь угадать, какую реакцию оно могло вызвать.

– Про то, чем Алевтина занималась, ты что сказала? – бросила небрежно.

– Так он знал уже.

– Знал?

– Так мне показалось, – старалась припомнить Нина, – по-моему, и не спрашивал про это. Уж, наговорили, небось, уже, накаркали соседушки.

– Про ключ, – вдруг перебила Померанцева, – спрашивал, есть ли у тебя ключ от квартиры?

– Спросил, – согласилась Нина, – сказала, что Алевтина всегда дома была, когда я убиралась.

– Еще что спрашивал?

– Так говорю же – кто бывал да кто такие…

Померанцева перевела на Нину свой тяжелый взгляд, только на самом дне его плескалась ирония:

– Как ты думаешь, зачем им это знать? Чтобы установить, кто Алевтину до самоубийства довел?

– Ну так как же? Следствие есть следствие. Они теперь всем будут интересоваться. Для полноты картины.

– Это тебе так молодцеватый объяснил? – усмехнулась Померанцева.

– Сама догадалась, – обиженно поджала губы Нинка.

Померанцева, не сдержавшись, кинула на Нинку презрительный взгляд, но быстро привела себя в порядок: примирительно, ласково, широко улыбнулась.

– Ты мне уже после его ухода звонила?

– Ну да. – Нина таращила глаза. – Страшно-то, Кать, было. Ты себе представить не можешь, как страшно. Как же мы теперь все будем. Без нее-то. Без Алевтины?

– Да… – равнодушно протянула Померанцева, – Кого ты следователю-то назвала?

Нина заискивающе заглянула в глаза:

– Сказала, что никого толком не знаю. Что я с боку припеку.