Жены и дочери
Шрифт:
После этих слов Синтия замолчала. Вскоре она сказала, что собрала все цветы, какие хотела, и что жара слишком сильная, и она пойдет в дом. А затем ушел и Осборн. Но Молли поставила перед собой задачу — выкопать те корнеплоды, что уже отцвели, и высадить на их места несколько клумбовых растений. Закончив работу, усталая и разгоряченная, она поднялась наверх отдохнуть и сменить платье. По привычке она поискала Синтию; на тихий стук в дверь напротив ее собственной комнаты не последовало ответа, и, думая, что Синтия должно быть уснула и лежит неукрытая на сквозняке открытого окна, она тихо вошла внутрь. Синтия лежала на кровати, словно бросилась на нее, не заботясь о непринужденности и удобстве позы. Девушка была неподвижна, и Молли, взяв шаль, подошла, чтобы накрыть ее, когда та открыла глаза и произнесла:
– Это ты, милая? Не уходи. Мне нравится знать, что ты здесь.
Она
– Ты знаешь, о чем я думала, милая? — спросила она. — Я думаю, что пробыла здесь достаточно долго и что мне лучше пойти в гувернантки.
– Синтия, что ты имеешь в виду? — спросила ошеломленная Молли. — Ты спала… тебе приснился сон. Ты переутомилась, — продолжила она, присаживаясь на кровать и взяв вялую руку Синтии, мягко ее погладила — так, как это делала ее мать когда-то, — видя это, мистер Гибсон часто гадал про себя, был ли то наследственный инстинкт или давнишнее воспоминание о нежных ласках умершей матери.
– О, какая ты хорошая, Молли. Интересно, если бы меня воспитали так же, как тебя, была бы я такой же хорошей? Но меня бросили.
– Тогда не уезжай и больше не будешь брошена, — мягко сказала Молли.
– О, милая! Мне лучше уехать. Понимаешь, никто не любит меня так, как ты и твой отец… верно, Молли? Так тяжело уезжать.
– Синтия, я уверена, ты не в себе, или еще не совсем проснулась.
Синтия села, обхватив колени руками, и уставилась в пустоту.
– Что ж! — произнесла она, наконец, тяжело вздохнув, но затем, улыбнулась, заметив беспокойство на лице Молли. — Я считаю, что судьбы не избежать, куда бы я ни поехала, везде я буду еще более одинокой и беззащитной.
– Что ты имеешь в виду под своей судьбой?
– А, это всего лишь поговорка, малышка, — ответила Синтия, к которой, казалось, теперь вернулась ее обычная манера. — Я не имела в виду обреченность. Я думаю, что хотя в душе я большая трусиха, я могу быть готова к борьбе.
– С кем? — спросила Молли, страстно желая раскрыть тайну, если таковая была на самом деле, добраться до самой сути, в надежде найти какое-то средство от несчастья, в котором пребывала сейчас Синтия.
Синтия снова задумалась, затем услышав отголосок последних слов Молли, она сказала:
– «С кем?»… О! быть готовой к борьбе с кем… со своей судьбой, разумеется. Разве я не благородная молодая леди, чтобы иметь судьбу? Молли, детка, какой у тебя бледный и серьезный вид! — произнесла она, неожиданно поцеловав сестру. — Ты не должна так много обо мне заботиться. Я не достаточно хорошая, чтобы ты беспокоилась обо мне. Давным-давно я воспитала себя бессердечным существом.
– Чепуха! Мне бы не хотелось, чтобы ты так говорила, Синтия!
– А мне бы не хотелось, чтобы ты всегда воспринимала меня «внизу письма»[1], как обычно переводят с французского английские школьницы. О, как жарко! Неужели больше не будет прохладно? Дитя мое, какие у тебя грязные руки да и лицо тоже. Я тебя целовала… значит, я тоже испачкалась. Ну вот, разве это не одна из маминых нотаций? Но тем не менее, ты выглядишь скорее как Адам-пахарь, чем как Ева за прялкой.[2]
Эти слова произвели тот эффект, на который рассчитывала Синтия, элегантная и опрятная Молли осознала, что ухаживая за Синтией, она позабыла переодеться и поспешно удалилась в свою комнату. Когда она ушла, Синтия бесшумно заперла дверь и, высыпав содержимое кошелька на стол, стала считать деньги. Она посчитала один раз… посчитала дважды, словно желала обнаружить ошибку, которая бы подтвердила, что у нее денег больше, чем есть на самом деле, но все закончилось вздохом.
– Какой глупой… какой глупой я была! — произнесла она наконец. — Но если даже я не пойду в гувернантки, я вовремя возмещу долг.
Роджер вернулся в Хэмли Холл, когда прошло несколько недель со дня предполагаемого возвращения, о котором он говорил Гибсонам перед отъездом. Утром того дня, когда Осборна пригласили в гости, он рассказал им, что его брат пробудет дома два или три дня.
– И почему бы ему тогда не приехать сюда? — спросила миссис Гибсон. — С его стороны нелюбезно не приехать и не повидать нас как можно скорее. Передайте ему это, прошу вас.
В последний раз, когда Осборн приезжал к ним, у него закралось подозрение относительно отношения миссис Гибсон к Роджеру. Роджер не жаловался и даже не упоминал об этом до этого самого утра; когда Осборн уже был готов уехать и убеждал Роджера сопровождать его, последний
Осборн упрекал себя из-за того, что был несправедлив к миссис Гибсон. Она была явно капризной, но возможно бескорыстной женщиной. Она была немного не в настроении, поэтому говорила с Роджером подобным образом.
– Полагаю, с моей стороны было большой дерзостью приехать в такой неподходящий час, — сказал Роджер.
– Ничуть. Я приезжаю в любой час, и об этом ничего не говорилось. Это произошло потому, что в то утро она была расстроена. Я ручаюсь, она уже сожалеет, и я уверен, в будущем ты можешь поехать туда в любой час, когда захочешь.
Все же Роджер пару недель не отваживался снова поехать туда, и в результате получилось так, что в следующий раз, когда он поехал с визитом, дам не было дома. И еще раз его постигла неудача, а затем он получил небольшое треугольное письмо [3]от миссис Гибсон.
«Мой дорогой сэр! Как случилось, что вы вдруг стали таким официальным, оставляете карточки, вместо того, чтобы дождаться нашего возвращения? Стыдно! Если бы вы видели, какой поток слов разочарования вылился у меня, когда нашему взору представили ужасные маленькие визитные карточки, вы бы не питали ко мне злобу так долго, поскольку наказывая других, я наказала собственное непослушное «я». Если вы придете завтра — так рано, как пожелаете, — и позавтракаете с нами, я признаю, что была сердита и признаюсь, что раскаиваюсь. Всегда ваша Гиацинта С. К. Гибсон».
Этому приглашению трудно было противиться, даже если бы не было сильного стремления ответить на приятные слова. Роджер приехал, и миссис Гибсон привечала и ласкала его в своей слащавой, льстивой манере. Для него Синтия выглядела прекрасней, чем прежде, из-за незначительного временного ограничения, которое было наложено на их общение. Она могла быть веселой и блистательной с Осборном, с Роджером она была мягкой и серьезной. Интуитивно она разбиралась в мужчинах. Она видела, что Осборну она интересна только из-за ее принадлежности к семье, с которой он находился в близких отношениях, что в его дружбе нет ни капли чувства, и что его восхищение является всего лишь теплым откликом художника на необычную красоту. Но она чувствовала, что отношение к ней Роджера было иным. Для него она была единственной, неповторимой и бесподобной. Если бы его любовь запретили, то прошло бы немало лет, прежде чем он смог бы снизойти до прохладной дружбы. И для него ее лицо, ее красота были единственными, что заставляли его трепетать от страсти. Синтия была не способна ответить на подобное чувство, она так мало встречала в своей жизни истинной любви, и так много восхищения. Но она оценила этот искренней пыл, это преданное поклонение, которого прежде не испытывала. Такая признательность, такое уважение за его правдивую и страстную натуру придали серьезной нежности ее отношению к Роджеру, которая очаровывала его чистым и неповторимым изяществом. Молли сидела рядом и гадала, чем это все закончится, или вернее, как скоро это все закончится, поскольку считала, что ни одна девушка не сможет противиться такому благоговейному чувству. Со стороны Роджера не могло быть сомнений — увы! Не могло быть сомнений. Более старший наблюдатель мог бы заглянуть далеко вперед и подумать о вопросе фунтов, шиллингов и пенсов. Откуда мог взяться необходимый для женитьбы доход? Сейчас у Роджера была стипендия, но этот доход будет утерян, если он женится. У него не было профессии, а пожизненные проценты с двух или трех тысяч фунтов, что он унаследовал от своей матери, принадлежали его отцу. Этого более старшего наблюдателя могла бы немного удивить перемена в отношении миссис Гибсон к младшему сыну, которое этот вышеупомянутый наблюдатель прочел в глубине ее мудрого сердца. Больше она не пыталась быть более любезной с Осборном, однако, когда она переключилась на Роджера, ее попытка потерпела решительную неудачу, поскольку он не знал, что сказать в ответ на изысканную лесть, которая, он чувствовал, была неискренней, но он понял, что впредь он может чувствовать себя свободным в этом доме. Он слишком обрадовался, что может воспользоваться этой привилегией, и не стал задумываться над мотивами ее изменившегося отношения. Он закрыл глаза и предпочел поверить, что теперь она желает загладить свою вспышку гнева во время его последнего визита.