Жёсткая ротация
Шрифт:
И эта нелепая фраза, к восторгу Друзей и знакомых, войдёт в поговорку, И дети подхватят в знакомых домах Её, друг у друга линейку, отвёртку Из рук вырывая, сжимая в руках.
Дух захватывает от того, с какой поразительной — и главное, всесторонней — беспомощностью это написано. Какая, на хрен, отвёртка? Да и какая линейка (нужная лишь для того, чтобы хоть как-то подкрепить безумную отвёртку, а та сама — чтобы зарифмовать очередную Пенелопу)? Что можно подхватить в знакомых домах, кроме триппера? Как вам строка Из рук вырывая, сжимая в руках? Да и рифма домах — руках (на сей раз точная), если уж на то пошло? Бродский сказал как-то: «Если Евтушенко против колхозов, то я — за колхозы!» И если про отвёртку написал Поэт, то не только Бродского, но любого мало-мальски грамотного и умелого стихотворца необходимо немедленно объявить Прозаиком! Но, может быть, Кушнер берёт мыслью? Первое стихотворение сборника — про поиски названия сборника (варианты «Благодарный гость», «Звонки под Новый год», «Вечер» и «Белый флот»; чётные рифмуются — и рифма год — флот в сборнике разумеется, использована). Заключительное — про евреек, отдыхающих на скамейке, мы уже цитировали. Вот они, кстати, понапрасну заменённые клейкими листочками:
Вы пройдёте — и вихрь поднимается — Сор весенний, стручки и метёлки. Приотставшая тень озирается На меня из-под шляпки и чёлки.
Ахматова, правда, не еврейка, но и шляпок она не носила. А вот чёлка у неё была, и ради этой чёлки в стихотворении появились метёлки. А в другом — ёлки. А в третьем наш ибанько ссылается уже на Ахматову (или на Ахмадулину? По времени получается — на Ахмадулину, но намекивается на Ахматову — так почётнее):
И ещё через двадцать подточенных вольностью лет Поэтесса одна, простодушна и жизнью помята, Мне сказала, знакомясь со мной: «Вы хороший поэт…»
И тут же возражает себе: Кто стар, пусть пишет мемуары, —
Что вы читаете? С чем согласились в душе? Кто вас смешит, развлекает и ловит на слове? Пушкин — помещик, но он же и дачник уже, В Вырице жил бы сегодня, а то — в Комарове.
В душе — уже — это, если кто не понял, рифма. Про Пушкина в книге вообще много — и постоянно в сопоставлении с нашим увенчанным лаврами ибанько. И про Тютчева. И про Мандельштама. И даже почему-то про апостола Павла. Но с Павлом как раз беда: попробуй зарифмовать его, если, кроме рифмы предъявлен — подавлен, у тебя выходит сплошная Пенелопа… А впрочем, судите сами:
Здесь полагается веселиться: Гогот предписан, и смех предъявлен. С рыцарем в латах флиртует птица, В угол забился бы я, подавлен, Ретировался бы в боковую Улочку, где бы фонтан картавил, Чашу наполнить стремясь лепную, В нише стоял бы апостол Павел.
Здесь, на картавом фонтане, мы, пожалуй, и прервём наш анализ. Мимоходом отметив сры и, вслед за Козьмой Прутковым, посоветовав фонтану, даже если он есть или был когда-то, заткнуться и отдохнуть — с тем чтобы впредь не картавить. А лишь наслаждаться заслуженной поэтической славой: Я бы мог почивать на лаврах — сказано у Кушнера в том же сборнике. Вот и почивай на здоровье! Потому что другого Поэта у Чубайса для нас с вами нет. А у Путина нет для нас другого Чубайса. И у меня нет для вас другого Путина. Другие Кушнеры, правда, есть — но они не такие белые, пушистые, не такие деньго- и славолюбивые. Другие Кушнеры есть, а ибанько на энерджайзере — он один такой!
2005
Клиентела
В Европейском университете прошли очередные Эткиндовские чтения. Современный читатель вряд ли помнит Ефима Григорьевича Эткинда (чтения посвящены именно ему, а не его племяннику Александру Эткинду, в квазилитературном и паранаучном плане ничуть не менее плодовитому, чем дядя самых честных правил, но до чтений собственного имени пока не доросшему), и хотя бы поэтому имеет смысл рассказать о нём и поразмышлять над его неоднозначной судьбой. Да и юбилей (о котором чуть ниже) подоспел. Но сначала несколько слов о самом Европейском университете. Назван он так, очевидно, по аналогии с «Королями и капустой», в которых, как известно, речь идёт обо всём на свете, кроме королей и капусты. Соответственно, «корочки», выдаваемые выпускникам Европейского университета, нигде в Европе не признают. С таким же успехом — и по той же причине — университет мог бы, впрочем, называться Американским или Российским. Потому что ни в Америке, ни в России их не признают тоже. Признают эти «корочки» только в Финляндии, но, с другой стороны, нигде в мире не признают финских «корочек» — и правильно поступают. Потому что в Финляндии докторов наук плодят, как в России XIX века — «кавказских» коллежских асессоров и майоров. В Финляндии профессорам платят за поголовье — но не студентов, аспирантов и докторантов, как в других странах, а подготовленных ими докторов наук. Вот они, не будь дураки, этих докторов и пекут как блины. А в Европейском университете пекут бакалавров. После чего те едут в Хельсинки защитить докторскую, и на этом их научная карьера заканчивается. Если они не возвращаются — уже на профессорские должности — в Европейский университет. Тем не менее это славное — и на свой смиренный лад — процветающее учреждение. С приличными по отечественным академическим меркам зарплатами и стодолларовыми стипендиями. С внуком Веры Пановой на посту ректора и с друзьями его юности в качестве костяка преподавательского состава. Общая юность пришлась на шестидесятые годы прошлого века — и тогда же пробил звёздный час Ефима Григорьевича. Эткинд занимался русской и зарубежной литературой, переводил и редактировал стихи и прозу, разрабатывал конъюнктурно-крамольную теорию перевода, составлял антологии, профессорствовал в педвузе, участвовал в самиздате — и делал всё это одинаково безобразно. Однако обладал двумя замечательными талантами. Во-первых, умел подать себя: учёные считали его переводчиком, переводчики — учёным, писатели — диссидентом, а диссиденты — писателем. Во-вторых, был действительно блестящим пропагандистом художественного перевода, который, увы, не давался ему самому ни в теоретическом, ни в практическом плане. Организованные им устные альманахи «Впервые на русском языке» сделали «почтовых лошадей просвещения» (так назвал переводчиков Пушкин, я переименовал «почтовых лошадей» в «ломовых», но меня не поняли) модными в Ленинграде персонами. А главное, сам по себе художественный перевод стал модным занятьем…
Слыл Эткинд также отличным лектором, но это впечатление было как раз ложным: успех эткиндовских лекций определялся упоминанием и обильным цитированием полузапрещенных тогда поэтов — Ахматовой, Гумилёва, Мандельштама. Тогда как ораторское искусство самого Эткинда, равно как и содержательную сторону его лекций, точнее всего характеризует формула «слюни и сопли». С юности войдя в клиентелу прославленного Виктора Максимовича Жирмунского, Эткинд в шестидесятые сформировал собственную — ученики, переводчицы, «наши общие маленькие любимицы», однорукие, хромые, косые, бездарные и безмозглые… На чтениях в Европейском был проведён и переводческий «круглый стол», за которым в гордом одиночестве восседал тогдашний литературный секретарь и всегдашний фаворит Эткинда, переводчик Лапцуя и Аполлинера Михаил Яснов. Ровно тридцать лет назад судьба Ефима Григорьевича драматически переломилась. Его выгнали с работы и из Союза писателей, лишили учёных степеней доктора и кандидата наук. Оставались, правда, квартира, дача, машина, библиотека и заказы на переводы, но КГБ жал, пугал, шантажировал — и в октябре 1974-го Ефим Григорьевич подался во Францию. О масштабах постигшей его катастрофы косвенно свидетельствует тот факт, что на взятку за приём по «правильной цене» части эткиндовской библиотеки товаровед «Старой книги» купил новые «Жигули». Диссидентом Эткинд, разумеется, не был. А кем был? Обыкновенным советским евреем. Ловкачом и анекдотчиком. Был умеренно дерзким приспособленцем, исповедующим принцип: делать всё, что дозволено, и чуточку сверх того. Эта «чуточка» его и сгубила. Хотя что значит «сгубила»? Пару его подельников по подготовке самиздатского собрания сочинений будущего нобелевского лауреата посадили, одна несчастная (перепечатывавшая другого нобелевского лауреата) покончила с собой, а Эткинд отбыл во Францию в ореоле защитника Бродского и личного друга Солженицына — и тут же получил университетскую кафедру. Бродский, впрочем, на дух не переносил Эткинда, а с Солженицыным Ефим Григорьевич быстро рассобачился. Эткинд так и не смог простить автору «Архипелага ГУЛАГ» фразу из мемуаров: «Подумать только! Мне, русскому писателю, показывают русский парламент два еврея! (Эткинд и Прицкер — В. Т.)». Эткинд безосновательно полагал, что и сам является русским писателем. К еврейскому же вопросу относился трепетно. То и дело повторял: «Я, знаете ли, помогаю только евреям! Потому что если не я — кто же ещё им поможет?» Объяснял расцвет перевода в СССР тем, что евреев не пускали в генералы и дипломаты и поэтому они массовидно пошли в переводчики. С генеральской карьерой «не срослось» и у самого Ефима Григорьевича. Доблестно прослужив всю Великую Отечественную военным переводчиком, он закончил войну в гордом звании ефрейтора. Впрочем, с его-то немецким ничего удивительного. За границей Эткинд расцвёл заново. Профессорствовал, ездил по свету, читал на лекциях и писал прежнюю ахинею, ловко перемежая её откровенно антисоветской новой. Подбил даже французов, испокон веку переводящих стихи прозой, перестроиться на советский лад и начать рифмовать «кровь-любовь». Уже в глубокой старости овдовев и оставшись с оскорбительно маленькой пенсией, лихо женился на сравнительно молодой и богатой немке, поселился в Потсдаме и тут же принялся переводить на русский стихи прусского короля Фридриха Великого. Немцам очень понравилось.
С какого-то момента начал наездами бывать в России и постепенно — порциями — переиздал в ней всю свою белиберду. В том числе и мемуарную — с нападками и обидками. Пережил давнего врага (своего и моего) и с удовлетворением отметил, что тот — в 72 года — «умер ещё молодым». Успел помириться и пообщаться со всей своей давным-давно отрёкшейся от него и переметнувшейся как раз к «умершему молодым» врагу клиентелой. Есть яркие люди (а Эткинд был человеком бесспорно ярким), от которых не остаётся ничего — ни идей, ни книг. То есть книги-то как раз остаются, но не стоят бумаги, на которой они напечатаны (эткиндовский издатель, кстати, сразу же разорился). Остаются ученики, но они полные ничтожества (а
2004
Критическая доза критики
В последнее время критический цех не то чтобы оживился, но как-то приосанился. Прервали долгое и зачастую вынужденное (потому что сказать-то им нечего) молчание литературные критики старшего поколения, обросли должностями и «личными» (то есть приватизированными) премиями «средненькие» и даже «младшенькие», в Москве начал выходить ежеквартальник «Критическая масса» с выписанным из Питера, согласно нынешней моде, главным редактором, но и у нас выстрелила (по слухам, правда, в последний раз) «Новая русская книга»; наконец, уже стала полноценной серией — вышли четыре книги — лимбусовская «Инстанция вкуса». Ну и, понятно, присуждаемая Академией русской современной словесности, то есть гильдией критиков, премия Аполлона Григорьева, которую вот-вот выдадут Сергею Гандлевскому. С другой стороны, газеты и журналы пишут о художественной литературе всё реже и/или хуже (достаточно назвать хотя бы «Собаку. ru», недавно переименованную острословами в «Собаку. ru»), заметно испортился и «пожелтел» электронный «Русский журнал», на толстожурнальные новинки откликается разве что Александр Рубашкин, проблемные статьи сочиняет чуть ли не один Александр Мелихов (да и проблемы у него, сами понимаете, не говоря уж о постановке), налицо и другие признаки деградации. Критиков как бы полно, ну а если приглядеться, то нет их вовсе. И в отсутствие вменяемых и ответственных литературных критиков за дело берутся представители смежных и не слишком смежных ремёсел — поэты, прозаики, философы, киноведы… Собственно говоря, именно это положение и фиксирует серия «Инстанция вкуса», в рамках которой только что вышла книга эссе Дмитрия Быкова «Блуд труда». Быков человек довольно молодой, но широко и разнообразно известный. Куртуазный маньерист и обвиняемый по делу о распространении порнографии в молодеческом прошлом, автор двух романов (один — «Оправдание» — два года назад вышел в шорт-лист премии «Национальный бестселлер», второй — «Орфография» — включён в нынешний лонг-лист на правах рукописи и вот-вот выйдет в издательстве «Вагриус»), популярный телеведущий (передача «ХОРОШО, БЫков» на ТВЦ), а с недавних пор и большое газетное начальство — зам. главного редактора еженедельника «Консерватор», воровато поднявшегося на месте «Общей газеты». Но прежде всего он журналист, много, может быть, даже слишком много пишущий обо всем на свете — о литературе, о кино, о политике, о нравах, о друзьях-приятелях, рано или поздно становящихся неприятелями, а то и лютыми врагами. Пишет Быков много, и пишет хорошо, а вот хвалит себя ещё лучше: Значит, вы умнее Борхеса? — спросит меня иной сноб, эта порода ведь мало изменилась за сто лет. Да, я гораздо умнее и вас, и Борхеса. Уверяю, это нетрудно. Я также умнее Деррида и Бодрийара, и Тимоти Лири, и Керуака, и Гинзберга, и Егора Летова, и всех других теоретиков небытия, интеллектуальных спекулянтов, структуралистов, деконструкторов, секуляризаторов и популяризаторов новой европейской философии; я умнее методологов, пиарщиков, политологов, манипуляторов общественным сознанием, борцов, новых оппозиционеров, читателей и издателей «Новой газеты», поклонников Владимира Гусинского и Евгения Киселёва; я также умнее Киселёва и Гусинского. Я умнее всех перечисленных людей, и это нельзя ни объяснить, ни доказать. Поверьте мне на слово, это просто так и есть. Через сто лет это будет азбукой для любого младенца. Клиническая картина мании величия, — скажете вы. Проживите сто лет — убедитесь сами.
Эта кричащая декларация вынесена на заднюю сторону обложки обозреваемой книги. Понятно, что у человека, рассуждающего так, и врагов-то не должно быть — его ненавидят собственные друзья. Со своей стороны отмечу, что я, конечно, гораздо умнее Дмитрия Быкова — и для того чтобы убедиться в этом, совершенно необязательно ждать сто лет — достаточно сравнить наши тексты уже сегодня. Но и Быков неглуп. И даже талантлив. Иначе мы бы не пригласили его в серию «Инстанция вкуса». Лучше всего Быков умеет хвалить. Не только себя, но людей и произведения, которые нравятся ему наравне с собой или разве что самую чуточку меньше. Полузабытую поэтессу Марию Шкапскую, которую (правда, вслед за Павлом Флоренским) ставит выше Ахматовой. Корнея Чуковского. Эдуарда Асадова. Максима Горького, который и впрямь, как справедливо подмечает Быков, писал получше превозносимого сегодня глупцами и снобами Леонида Добычина. Хвалит он не только неожиданных людей, но и за неожиданное: Александра Блока — за ум; Гоголя — за то, что тот сжёг второй том «Мёртвых душ», Никиту Михалкова — за то, что его последний фильм, в отличие от последней картины Алексея Германа, всё-таки можно смотреть (тут Быкова, конечно, заносит — смотреть на самом деле нельзя ни то, ни другое)… Ругает он тоже замечательно, но чаще всего не по делу. Вернее, ругает сегодня за то, что сам же хвалил (да и сам же делал) вчера. Ругает якобы холуйское по отношению к Лужкову ТВЦ — после того как сам ушёл с канала и перед тем как на тот же — ничуть не изменившийся — канал вернулся. Ругает «Новую газету» — в аккурат за то же самое, что делал на её страницах года два. Ругает екатеринбургских поэтов (кроме покончившего с собой Бориса Рыжего, о котором как раз пишет замечательно) за эпигонство по отношению к Бродскому, а интересно, кому подражает стихотворец Быков? Пушкину, что ли? Ругает — уже за рамками книги — Солженицына за оголтелый антисемитизм, впадая при этом в куда более оголтелую русофобию. Меняет мнения и оценки, подыскивая этому курьёзные оправдания, которые не канают. Например: когда все клеймили шестидесятников, я их защищал. А теперь, когда их превозносят, я буду клеймить… Но никто (кроме раннего Быкова) не превозносил шестидесятников, просто он сам с опозданием сообразил, что это за явление, что они за люди… При этом Быков (как, впрочем, и все авторы «Инстанции вкуса») постоянно апеллирует к здравому смыслу. Только вот здравый смысл получается у него слишком ситуативным: «Я сегодня не помню, что было вчера, я с утра забываю свои вечера». Не Быковым сказано, но как бы и про него тоже. Впрочем, в самой этой непоследовательности, в этой чуть ли не девичьей переменчивости, выдающей себя за генеральную линию здравого смысла, есть своя прелесть. Книга Быкова при всех оговорках и как бы поверх их — яркое праздничное чтение. (Один критик написал рецензию на другого. Точнее, на другую. «Талантливая, но дура! — значилось у него. — Дура, но талантливая!» В редакции текст поправили, и вышел он в таком виде: «Талантливая, но талантливая!» Надеюсь, с моей рецензией на Быкова такого не произойдёт. Да и не называю я его дураком. Отнюдь! Просто я умнее его, гораздо умнее.)