Жестокая конфузия царя Петра
Шрифт:
— Вот и хорошо. Вижу, вы не отступаете от своих обязательств. Мы же постараемся скрасить ваше пребывание.
— Хотя некоторые пункты, названные вашим сиятельством, и предосудительны для интересов его царского величества, но наш главнокомандующий всё же решил подписать мирный трактат, — сообщил Шафиров. — Ибо доброе согласие между нашими великими империями главней всего остального. Так что прошу приказать перебелить трактат. Так и мы поступим, дабы потом разменяться и войскам нашим сообщить о многожеланном мире.
Визирь отвечал, что всё будет сделано
Довольный, что дело движется к концу, Балтаджи Мехмед-паша хлопнул в ладоши. В шатёр бесшумно скользнули слуги, залегли курильницу с благовониями, другие внесли на подносах шербет, розовую воду, неизменный кофе и другие яства. Гости не отказывались: в русском лагере во всём терпели нужду и ничего подобного не видели даже за царской трапезой.
Начало обещало несомненную доброжелательность и сулило конечный успех. Он, Шафиров, не подведёт своего государя, и клетка, в которую он почитал себя уже заключённым, распадётся, и царь с войском выйдет на свободу. Зато он, Шафиров, и молодой Шереметев угодят в клетку — в заложники — и будут увезены в Царьград.
Шёл неторопливый разговор, который можно было бы назвать светским. Визирь с лукавством осведомился о здоровье царя: ему-де доводилось слышать от сведущих людей, что русский царь страдает падучей («Чёртовы нехристи и об этом сведались!» — огорчился Шафиров).
— Наш государь подковы гнёт и пятаки пальцами сгибает, — без промедления отвечал он, ибо это было чистой правдой. — И здоровье у него богатырское. Сии якобы сведущие люди плетут небылицы, и вашему визирскому сиятельству негоже их слушать.
Так они некоторое время переговаривались, а потом Шафиров попросил разрешения откланяться, дабы не отягощать драгоценного внимания благородного хозяина и к тому же поскорей приступить к перебелению трактата.
Шатёр русской делегации стоял рядом с визирским, Пётр Павлович, не мешкая, вызвал ротмистра Артемия Волынского, дабы тот немедленно отправлялся в русский Лагерь с доброй вестью для его царского величества.
Торопились обе стороны, желая поскорей развязать, а лучше сказать, разрубить туго затянутый военный узел. Торопились ещё и потому, что предвидели интриги противников мира, прежде всего короля Карла, поспешно уведомленного графом Понятовским.
Понятовский был вне себя, глядя на те ласкательства, которые визирь и его окружение расточали Шафирову с его помощниками. Противодействовать он не смел, да у него и не было сторонников. С удивлением, смешанным с негодованием, наблюдал он за скороспешностью переговоров. Конечно, подумал он, визирь и его соратники подкуплены русскими, иначе зачем им так торопиться. Он опасался, что король, извещённый им, не поспеет в турецкий лагерь, не успеет вмешаться, отвратить подписание трактата, учинить разнос визирю и его команде за малодушие и трусость. Ещё бы: русские были в мешке, оставалось только потуже затянуть его, и можно было не торопить события.
Чем больше
Понятовский был в ажитации. Он отправился на позиции янычар. Знакомый бедюк-баши с удивлением глянул на встрёпанного эфенди, обычно такого выдержанного, теперь же отчего-то возбуждённого до крайности.
— Куда ты так спешишь, любимец садразама? Война ведь кончилась.
— Пойдём со мной. Ты поведёшь меня к своим людям. Я больше не любимец садразама — он предал не только меня, он предал нас всех!
— Ты, видно, потерял голову, эфенди, — белюк-баши с подозрением глянул на Понятовского. — Твоя речь — речь безумного.
— Пойдём, пойдём, — граф почти силой тащил его за собой. Изумлённый белюк-банга машинально последовал за ним.
Турецкий ретраншемент, неряшливо отрытый, больше напоминал волчье логово огромных размеров. Янычары, сбившись в кучки, сидели на корточках возле своих котлов, в которых булькало какое-то варево. Судя по останкам лошади, варили конину. Другие лежали на земле, вперив глаза в небо, третьи чинили одежду.
— Вставайте, воины. К вам пришёл эфенди. Он хочет держать речь, — воззвал белюк-баши.
Любопытство двигает людьми. Даже в передрягах. Янычары столпились возле Понятовского, оставив свои занятия. Может, эфенди скажет им нечто важное про войну и про русских. Может, он объявит им великую милость султана — возвратит их домой.
— Храбрые воины! — возгласил Понятовский осиплым от волнения голосом. — Вас предали. Вы были на шаг от победы. Вам достались бы несметные богатства. Слава о вашем подвиге разнеслась бы по всему мусульманскому миру, я во всей подлунной возносили бы вам хвалы...
Он перевёл дыхание и обвёл глазами внимавших ему янычар. Осунувшиеся, обросшие лица, прокопчённые дымом костров, обожжённые немилосердным солнцем, тупой, равнодушный взгляд... Он ждал возгласов одобрения, но они были немы.
— Ещё не поздно добыть победу, а вместе с ней — славу и богатство. Война не кончена. Шведский король и король Польши Станислав Лещинский готовы вознаградить вас, если вы выступите против русских и разобьёте их. А пока оба короля поручили мне раздать вам деньги...
С этими словами Понятовский запустил руку в объёмистый кошель и стал швырять в толпу серебряные куруши, Поднялась давка, кое-где завязались схватки. Свалка стала всеобщей. А он всё швырял и швырял серебряные монетки» посверкивавшие словно жучки, пока не опустошил весь кошель.
— Вперёд на русских, доблестные воины! И да пребудет на вас милость и благословение Аллаха!
Янычары подобрали все монеты, возбуждение улеглось. И теперь они выжидательно смотрели на него мгновенно потускневшими глазами. В них было ожидание: не будет ли ещё курушей. Только ожидание. И никакого воодушевления.