Жестокая любовь государя
Шрифт:
От нового хохота зазвенели на столах братины, дзинькнули кубки.
— Матвей, ты бы не снимал харю, так и ходил бы с ней!
— Князь, к лицу тебе личина!
— Царь Иван Васильевич, за что же ты своих холопов верных позоришь?! — сквозь слезы причитал князь. — Аль не угодил тебе чем? Аль службу свою нес не исправно? — глухо через маску раздавался голос боярина.
Новый хохот заставил проснуться задремавших бражников, а в углах потухли свечи.
Матвей Репнин сорвал с лица маску и долго топтал ее ногами, как будто хотел расправиться с самим дьяволом. Однако черт восстал
— Не государь ты, — неожиданно взъярился боярин, — а скоморох всея Руси! Не землями тебе править, а шутов своих этой харей веселить. Будет тебе, Иван Васильевич, что в наследство детям передать, харю им оставишь, что на рожу нацепил.
Иван Васильевич сорвал в гневе маску. Тишина вокруг.
— Это ты мне говоришь… холоп! — Голос самодержца срывался от злости. — Мне?! Государю своему?!
Все произошло быстро — махнул царь Иван рукой, и Матвей Репнин рухнул замертво.
— Унесите князя, — распорядился самодержец, сжимая в руке кинжал, — всегда не любил, когда мне веселье хотят испортить.
Именитый сват
Иван становился все более раздражительным, нервным, не терпел возражений. Уже не находилось смельчака, кто решился бы прекословить самодержцу, и, собираясь во дворец, бояре не знали, возвратятся ли в родной терем. Но еще хуже было совсем не появляться на глаза государю — опала! От себя Иван всегда отпускал неохотно, и если кому из бояр представлялось отъехать хотя бы на ближнюю дачу, то готовили они государя к событию за неделю — писали челобитные, а там воля государя: отпустить или нет.
Вместо Думы царю становилось по душе всякое разгулье, в котором он готов был спорить на шапку Мономаха, что перепьет любого и что не найдется того, кто сумел бы съесть больше его. А танцевал он так, что у иного отвалились бы ноги. И шутками Иван больше походил на посадского баловника: для смеха заливал боярам за шиворот вина, а под золоченые кафтаны именитым гостям велел подкладывать тухлые яйца.
Отодвинул царь от себя знатных бояр, чьи рода не одно столетие подпирали московский стол, чьи корни уходили в века и составляли вместе с потомками Калиты единое древо — Рюриковичи!
Будто осерчал на них государь за то, что ни один из этих родов не уступал самодержцу в знатности (а Шуйские так и вообще от старшей ветви исходят), приблизил Иван к себе худородных, чьи отцы не смогли ступить даже на московский двор (а сейчас они в дьяки и окольничие выбились!). Вместо святых старцев и юродивых дворцовые коридоры заполнили скоморохи и шуты.
Не так все шло при Анастасии Романовне. Хоть и робка была царица, но государя могла на путь истины направить. Не криком брала, а лаской. Заглянет с улыбкой в сердитые глаза Ивана Васильевича и отведет беду от холопов.
Одно слово — Милостивая!
А как овдовел Иван Васильевич, так вообще более никакого удержу не знает: ни в питии, ни в бабах. Бояре со страхом во дворец заходят и крестятся так, будто в преисподнюю решаются вступить.
А эти шептуны проклятые — нигде от них спасу не найти! Ни одно слово просто так сказано не будет — все до ушей царя-батюшки
Говорили меж собой бояре и тихо вздыхали:
— Все по-другому было бы, если бы оженился государь опять. И еще одно… мальцов-то поднимать нужно, как бы боярышни царевичей ни тешили, а только им материнская ласка нужна. Пускай женушка погладит иной раз по головке — и то хорошо! И государю легче станет.
Поговорят бояре, осмотрятся по сторонам — не видать ли где шептунов — и идут каждый в свою сторону.
Скоро боярам стало совсем невмоготу, и в одно из воскресений, после утреннего богослужения, они собрались в доме у Ивана Петровича Челяднина.
Отведав жареной утки, первым заговорил Петр Шуйский:
— Иван совсем обезумел. Нас, именитых бояр, с шутами сравнял, под бубенцы скоморошьи танцевать заставляет! Князя Репнина собственноручно порешил! Эх, царствие ему небесное!
— Прав ты, Петр Иванович, — согласился боярин Челяднин. — Раньше дворец московского царя святостью отличался — самодержец время в молитвах проводил, слушал библейские писания, наставления старцев святых, царица с белошвеями и золотошвеями полотнища вышивала и слушала сказания о целомудрии византийских императриц. А сейчас что? Распутство одно! Понабрал царь во дворец баб гулящих со всей Москвы и на пирах с ними сидит. А место царицы так вообще пропашка заняла. Как ее зовут? — захрустел яблоками боярин.
— Калиса, — подсказал Шуйский Петр.
— Во-во! Калиса. Так она не скрываясь говорит, что поначалу Яшку Хромого ублажала. Совсем государь стыд потерял!
Зашвырнул он огрызок яблока в угол.
— Жениться ему надобно, бояре, — высказался Федор Шуйский, — вот тогда поостынет государь. А уж мы, Шуйские, его гнев сполна на себе почувствовали.
— Верно говоришь, Федор! Давеча царь как приложился посохом к моим плечам, так я едва разогнуться сумел, — отозвался Петр Шуйский.
Челяднину понравилась мысль князя Федора:
— Далее еще хуже будет, если государь не оженится. Сейчас царь о наши спины посох ломает, а потом вовсе по темницам рассажает.
Федор Шуйский, вдохновленный поддержкой, продолжал:
— Неровный стал характер у государя! А баба, она всегда мужнин характер смягчает. Слово ласковое в ушко шепнет — и он оттаял, как холодец на солнышке. Жениться государь должен! Да и что же это за самодержец будет, ежели он не женат? Только в самую силу вошел, а жены не имеет. Да и не по вере это нашей. Сколько государей у нас было, а только все они женаты оставались. Бывало, конечно, что в монастырь жен отправляли, но всегда брали другую, женились на молодых, в самом соку, чтобы рожать была способна!
— Да ему бабы и не надо. Вон сколько вокруг него кобылиц увивается. Одна краше другой, — вздохнул Петр Шуйский.
— То блудницы, — справедливо рассуждал Челяднин, — а ему нужна девица из знатных, да чтоб непорченая была. Государь оженится, а нам всем спасение.
— Вот что, бояре, я думаю, надо бы к царю всем миром идти, в ноги ему броситься, пускай суженую себе выбирает! — заключил Федор Шуйский.
Бояре еще долго спорили, икоту запивали медовым квасом и сошлись на том, что Ивану с женитьбой тянуть не следует.