Жестокий наезд
Шрифт:
Ей-богу, в филармонию ходить не нужно...
Ознакомившись с документом, я понял, что филармония тут рядом не валялась. Мне не нужно ходить в цирк.
Адвокат Ползункова пишет жалобу в областной суд на мои незаконные действия и просит освободить Артема Семеновича Малыгина из тюрьмы по причине его слабого здоровья в послеоперационный период. Папирус, протянутый мне, – копия ее жалобы с ходатайством об изменении меры пресечения с содержания под стражей на подписку о невыезде.
В принципе, вполне обычный ход адвоката. Трудно встретить защитника, который бы согласился с решением, которое я принял
– И что? – спросил я. – Вы уверены в том, что Малыгин согласен с вашим заявлением?
– Я у него не спрашивала, Антон Павлович, – отвечает она. – Но какие сомнения могут быть в том, что больному человеку лучше находиться до приговора дома, нежели на нарах?
А ты бы спросила! Я бы тогда посмотрел, что на это сказал бы сам «больной человек».
– А зачем вы ко мне пришли с этой бумагой?
– Я хочу убедить вас, Антон Павлович, что Малыгину лучше быть дома. Все знают, что вы не только строгий человек, но и справедливый. Неужели так обоснована эта мера?
Если бы вы знали, дорогая Ирина Петровна, как она обоснована! Как она обоснована, так не обосновывалось еще ни одно обоснование!
– Я не изменю своего решения. И вам это известно. Зачем пытаться убеждать меня в том, что я совершил ошибку? Вы хоть сами понимаете, что заставляете меня согласиться с тем, что я ошибся?
Пусть идет и добивается свободы Малыгина-младшего любыми возможными способами. В крайнем случае ей может помочь Лукин. Он обязательно что-нибудь придумает, если сочтет нужным.
День опять подходит к концу, опять накопилась усталость, и нет сил даже для того, чтобы добраться до дома. Этот год моей жизни – самый тяжелый из всех минувших. Несмотря на то, что в декабре был отпуск, а практически весь январь я находился в командировке, я устал, как будто пятилетку не отрывался от дел. Снова пора идти в пустой дом. Хотя почему – пустой? Через час ко мне приедет Пащенко.
Пересказ моего разговора с Жорой прокурор выслушал со странной реакцией. Он беспрестанно хмыкал и кривился в едкой усмешке. Так обычно ведут себя люди, которые не желают терять калории на постоянные восклицания: «Я же говорил!» или «Я так и думал!».
Поэтому спрашивать о том, что он думает, было бы глупо.
– Наш поп-расстрига держится молодцом. – Это были его первые слова. – После беспредметного обыска, что мы провели в его квартире, он вообще окреп духом. Понимает, зараза, что доказухи никакой. Потому и крепится духом сейчас, что уверен – ношение оружия нужно еще доказать. А уж попытка убийства судьи – та вообще обречена на провал. Что наша диктофонная запись? Фикция. Она не доказательство в суде. Впрочем, зачем я тебе это объясняю?
Действительно, зачем он мне это объясняет?
– Поехали, проверим?
Я встрепенулся и уставился
– Церковь, Струге, церковь.
– Мы вроде еще не пили, Пащенко? Обычно нечто подобное приходит в голову после третьего фужера водки.
– Это мое дело. – Вадим посмотрел на меня вовсе не веселым взглядом. – Дело о контрабанде. И я расследую его так, как считаю нужным. Твое согласие я спрашиваю лишь в части того, согласен ты составить мне компанию, чтобы скоротать вечер, или нет.
– Тут ночью пахнет, и не одной, а не вечером.
– А у тебя срочные дела по дому?
...По дороге, сидя в машине, я пытаюсь нарисовать для прокурора страшную картину. Во-первых, мы совершаем грех (малозначимый для Пащенко довод). Усиливая свои позиции, я напоминаю ему о фанатичной охране.
– Я сам фанатик.
В-третьих, уже сломавшись, я начинаю бормотать что-то о законности этого предприятия. Именно бормотать, потому что уже вижу купола Терновской церкви. Они приближаются стремительно, как падающее на голову небо. Сидящий рядом еретик хранит на своем лице маску спокойствия. И я решаюсь на последний довод.
– Пащенко, ты не задумывался о том, что отец Вячеслав набирал штат охраны по своему образу и подобию? Они ведь милицию вызывать не будут? Нет?
– И это очень хорошо. Значит, будем разводить по понятиям, а не по закону.
В Пащенко вселился бес, и тут не поможет ни кадило, ни ладан. Он их не боится, а значит, мы свернем себе шею. Свернем обязательно, потому что прокурор остановил свою «Волгу» с тыльной стороны храма, под той самой кованой изгородью высотой в два метра, которую с легким сердцем выстроил для отпущения грехов наш мэр.
Я помню рисунок из своей детской книжки о Маугли. Там было изображение стены из лиан, по которой карабкались убегающие от Каа Бандерлоги. Сейчас, представляя себя со стороны, я вспоминаю эту иллюстрацию. Огромное черное небо, золоченные автомобильным «металликом» купола и два мужика, как пауки, преодолевающие кованое рукоделье терновских кузнецов.
Никогда не знал никаких молитв и сейчас прошу лишь об одном...
– Господи, не дай никому увидеть меня в этот час... Да будет воля твоя, да придет царствие твое... Да засветится имя твое в голове сумасшедшего прокурора.
«Сумасшедший прокурор» уже полз по внутренней стороне ограды. Вот последствия того, когда очень хочется восстановить справедливость и Закон, а люди, которые должны были это сделать до нас, не ударили пальцем о палец. Я вообще не понимаю, каким пальцем о какой палец они били эти три месяца!
Ниндзи из нас плохие. Во-первых, возраст. Во-вторых, волшебные шпионы никогда не будут выполнять смертельные задания в дубленках, длинных шарфах и норковых шапках. Мы больше похожи на двоих сумасшедших депутатов областного совета, скрывающихся от собственного электората за два дня до окончания срока депутатской неприкосновенности. Повторяя действия прокурора, я бегу мелкой рысью к пристройке. У меня начинает складываться впечатление, что Пащенко точно знает, что делает. Но это фикция. Прокурор следует своему наитию, лишь оно ведет его в темноте.