Жестокое царство

Филлипс Джин

Притворяться она умеет хорошо. И в любой момент готова начать это делать.

Она пристально смотрит на траву. Ей кажется, там змея, но это всего лишь палка. Вновь завыли сирены, хотя они звучат явно не на парковке. Звуки усиливаются и постепенно приближаются. У нее такое ощущение, что она слышит пожарную машину – либо две или три, – а не полицейскую, хотя не вполне понимает, в чем разница.

Когда Линкольн еще плохо говорил, он всегда вызывал пожарную часть, сидя в детском автомобильном кресле и сжимая в руке светящийся игрушечный телефон. Алло,

пожарный. В большом городе пожар. Возьми шлем. И сапоги. И плащ. И топор. И шланги.

Она никак не поймет, почему не может оставаться в этом мгновении. С этим ребенком. Она словно пытается воскресить его прошлые обличья. Они парят вокруг нее, дрожащие и теплые.

– Я слышу сирены, – говорит он.

– Я тоже, – откликается она.

– Ты думаешь, в зоопарке может быть пожар? От выстрелов?

– Едва ли.

– У тех людей могут быть бомбы.

– Не думаю.

– Это были плохие дяди? – спрашивает он. – Те, которых мы слышали? Тот, кто говорил о зверях? И гусеницах?

Она вспоминает, что он узнал о гусеницах в детском саду. Наверное, когда они изучали бабочек. Он слушает, и размышляет, и все вертит и вертит в уме какое-то слово, словно полирует камень, а потом выдает готовый продукт. Она подумала, что его внимание отвлекла икота, но на самом деле он лишь полировал другие свои мысли.

– Это были плохие дяди, – соглашается она.

– Они смеялись.

В своих выдуманных историях он борется с этим. Он считает, что злодеи не должны улыбаться. «Как могут быть счастливы плохие люди?» – спрашивает он.

Она проводит пальцем по костяшкам его пальчиков.

– Иногда плохие люди радуются, когда делают больно другим людям. – И сразу вспоминает, как он говорил ей: «Мама, мы ведь читали о плохих людях, но я не знаю никаких плохих людей. Все знакомые мне люди хорошие».

– Значит, те люди смеялись, потому что думают, что смешно делать людям больно? – задает он вопрос.

– Да, – отвечает она.

– Злодеи, – произносит он, качая головой.

Она смотрит на его спокойное, задумчивое лицо. Моргая, он взмахивает длинными ресницами. Черты лица у него мягкие и нежные. Их педиатр как-то назвала его объективно красивым ребенком.

Когда Линкольн родился, она говорила, что он Джордж Клуни среди младенцев. Пол сказал ей, что Мадлз – Джордж Клуни среди такс, а она сказала ему, что он, разумеется, Джордж Клуни среди мужей, и он ответил, что она окружила себя Джорджами Клуни. В тот день она пыталась съесть кокосовый суп, прижимая к себе спящего Линкольна, и пролила суп ему на спину, и от него весь день пахло лимонным сорго.

Ветер усиливается. Она чувствует, как руки у нее покрываются гусиной кожей.

– Тебе холодно? – спрашивает она Линкольна.

– Нет, – отвечает он.

Возможно, это правда. Он настоящая печка.

– Скажи, если замерзнешь, – говорит она.

– Скажу.

Если бы все было так просто. Если бы она поверила, что он всегда будет говорить ей о своих нуждах. О мыслях. О желаниях.

Стволы сосен закрыты

у основания сеткой. Должно быть, мертвый дикобраз поедал кору. Трава усыпана тонким слоем сосновых игл. Пока они не уселись на землю, она этого не замечала, но теперь чувствует, как иголки покалывают ей ноги и руки. Она слышит в отдалении вертолет и смотрит в небо, но ничего не видит. Она часто слышит гул вертолетов, направляющихся в больницы городского центра, и всегда в шуме винта угадывается что-то успокаивающее и одновременно страшное. Этот шум означает, что кто-то тяжело ранен. Ехавшие в машине мать с ребенком, в которых врезался сзади 18-колесный грузовик? Подросток, бросившийся с моста? Но это означает также, что меры приняты. Проблема решается.

Шум вертолета удаляется, и появляется другой звук. Еще несколько мгновений она прислушивается к гулу винтов, не желая его отпускать. Но в конце концов ей приходится забыть о нем, потому что усиливается другой звук.

Плач ребенка.

Младенца.

Поначалу она отказывается в это поверить, но плач становится громче, и она понимает, что по-другому эти звуки не объяснить. Но настоящий младенец так не плачет. Хриплый и гнусавый, этот плач больше похож на плач куклы, которой надавливают на живот.

Однако это не кукла.

За забором у бамбука Джоан замечает какое-то движение. Сначала это всего лишь шевеление в сумраке, почти неотличимое от качания ветвей, но затем среди теней появляется чей-то силуэт – силуэт женщины с длинными развевающимися волосами. Она нерешительно идет, прижимая руки к груди. В ее сложенных руках, возможно, ничего и нет, или это толстый свитер, или сумка.

Но плач делает все очевидным. Женщина прижимает к себе отнюдь не сумку.

– Я слышу ребенка, – говорит Линкольн.

– Ш-ш-ш, – шикает она. – Молчи.

– Почему здесь ребенок?

Джоан смотрит, как женщина идет вдоль зарослей бамбука, и ей чудится какое-то бормотание, но это может быть всего лишь звук падающих листьев. Она догадывается, что женщина пытается успокоить ребенка, и это видно по ее жестикуляции. На ходу женщина чуть наклоняется, раскачивается и проводит рукой, должно быть, по пушистой головке. Но ребенок нисколько не успокаивается, хотя теперь звуки плача немного приглушенные, и Джоан понимает, что мать – наверняка мать? – прижимает личико ребенка к своему плечу.

– Я вижу его! – вскрикивает Линкольн. – Вот он.

Джоан зажимает ему рот ладонью. Прикоснувшись к его губам, она с новой силой переживает прежние телесные ощущения: как она, бывало, держит его у груди, такого маленького, с подогнутыми ножками в складочках, мягкая головка лежит на изгибе ее руки, он плачет, а она пытается успокоить его.

Сейчас Линкольн сопротивляется, пытаясь стряхнуть ее ладонь. Она отпускает его.

– Тише, – просит она.

Когда сын был совсем крошкой, его рот, как прилипала, иногда присасывался к ее подбородку. Она, бывало, держит его на руке, прижимая к себе и разгуливая по дому, а его тельце с мягким позвоночником немного вихляет.