Жестокое милосердие
Шрифт:
Наутро Луиза входит ко мне, как-то по-особому улыбаясь. В руках у нее кувшин горячей воды. После ухода Дюваля я так и не заснула, и она застает меня вполне бодрствующей.
— Доброе утро, дорогая!
— Доброе утро, Луиза! — Я потягиваюсь и вылезаю из-под одеяла. Мое полотенце унес Дюваль, так что вместо обтирания я зачерпываю воду горстями и плещу на лицо. — Мои вещи не привезли? — спрашиваю я, торопливо промокая руки и лицо подолом рубашки.
— Нет, барышня, еще не привезли, — отвечает она, расправляя покрывала.
— Значит,
Луиза молчит, и я оглядываюсь. Мортейн милосердный! Она рассматривает кровавый потек на простыне! Могу представить, что она себе вообразила.
Делая вид, будто ничего не произошло, я спешу в гардеробную. Луиза присоединяется ко мне, на лице материнская забота.
— Госпожа в самом деле уверена, что хорошо себя чувствует и готова к дневным трудам? Может, еще воды принести? Или приказать, чтобы ванну наполнили?
— Спасибо, — говорю я. — Никогда еще не чувствовала себя так отменно!
Пожилая женщина гладит меня по руке.
— Все будет хорошо, — понизив голос, обещает она. — Поверь, эта боль ненадолго.
Тут я окончательно убеждаюсь: увидев кровавое пятно на простыне, она сделала именно тот вывод, которого я страшилась больше всего. Я жарко краснею.
Докажи теперь кому, что мы с Дювалем не любовники!
ГЛАВА 21
Дюваль завтракает в зимней гостиной. Я вхожу, и слуга пододвигает мне стул. Я чопорно сажусь. Мне стыдно оттого, что Дюваль видел, как я плачу, напуганная дурным сном, словно дитя малое. А еще я никак не могу забыть его кожу, которой касалась пальцами, когда я промывала ему царапину. И очень боюсь, что вся смесь чувств ясно отражается у меня на лице.
Он вежливо осведомляется:
— Как спалось?
Я рискую бросить на него взгляд: это что, насмешка? Но в глазах у него никакого злорадства, только забота, и она кажется мне искренней.
Я могу увернуться от удара и отвести от себя нож. Я знаю двенадцать способов спастись от удушающего захвата или гарроты. Но доброта? От доброты у меня нет обороны. Я беззащитна против нее.
— Спала сном младенца.
Произнося эту наглую ложь, я подчеркнуто рассматриваю его ворот.
Дюваль разглаживает складочку на стоячем воротнике, который он предпочел в это утро:
— Чего доброго, введу при дворе новую моду!
Я вздергиваю подбородок и проглатываю извинения. Нет уж! Сам виноват! Нечего прокрадываться в мою спальню посреди ночи.
— Я еще не получала никакой весточки от настоятельницы, — говорю я ему. — А тебе канцлер Крунар не писал?
Его лицо мгновенно становится очень серьезным:
— Нет, а с чего бы ему писать?
Я пожимаю плечами и беру грушу с большого деревянного блюда:
— В Геранде уже три дня. Настоятельница отправила меня сюда в такой спешке, что я, право, удивляюсь, почему от меня до сих пор не потребовали послужить святому.
Дюваль откидывает голову и хохочет:
— Ну и кровожадна ты, как я погляжу.
Я
— Кровожадность тут ни при чем. Если я чего и жажду, так только потрудиться ради Мортейна. Меня ведь именно для этого сюда и прислали.
— Тоже верно, — соглашается он.
— Что у нас на сегодня намечено?
Он слегка поднимает бровь:
— Что касается меня, то ко двору прибыл посыльный, ждет встречи со мной.
Моя рука с ножиком замирает в воздухе.
— Кто он?
— Не знаю пока. Не пожелал назваться, лишь повторяет, что будет говорить только со мной. Поэтому ты останешься здесь. Полагаю, найдешь, чем заняться.
Я крепко сжимаю маленький нож:
— Господин мой, я неплохо умею прятаться. Не помешаю тебе нисколько.
— Да, но я обещал гонцу встречу один на один. Я не могу отступить от данного слова.
Я снова режу грушу. Длинные ломтики получаются идеально ровными.
— Помнится, аббатисе ты тоже кое-что обещал.
— Но я же не говорил, что ты не узнаешь, какое послание он привез. Я всего лишь пообещал ему встречу без свидетелей. И кстати, ты сама мне о многом не… Боже милостивый!
Я встревоженно поднимаю глаза:
— Что такое?
Он указывает на мою тарелочку:
— Ты же вроде резать ее собиралась, а не потрошить!
Оказывается, я превратила грушу в тонкие ленточки.
Откладываю нож и тянусь за куском хлеба.
— Если жаждешь действия, — говорит Дюваль, — я велю кому-нибудь из конюхов устроить тебе верховую прогулку. Или можешь заняться, — он поводит рукой в воздухе, подыскивая какое-нибудь «приличное» девичье занятие, — например, вышиванием.
Я холодно смотрю на него:
— Терпеть не могу иголки. — И после паузы добавляю: — Если только не нужно их втыкать в основание черепа.
Уголки его губ ползут вверх, и я, затая дыхание, жду: опять рассмеется? Но он не смеется, и это некоторым образом разочаровывает меня.
— Тогда, — говорит он, — почитай труд по истории, их много у меня в кабинете. И вообще, в обители тебя должны были научить, чем при случае занять утро. Вот и используй свой навык!
С этими словами он поднимается и уходит, оставляя меня жевать расчлененную грушу и тихо кипеть.
Итак, мне приказано сидеть и ждать, словно я собака какая! Кто, спрашивается, отвечает за мое святое служение, я или он? Помимо прочего, матушка настоятельница наверняка захочет узнать, что там у них за тайная и срочная встреча. Раз он не желает допустить меня к ней, значит замышляет обман! Ведь, когда все произойдет, я буду вынуждена верить ему на слово!
Я решительно встаю и иду разыскивать свой уличный плащ.
Я пускаюсь в дорогу пешком. Если брать на конюшне лошадь, только зря время потрачу, да и лишнее внимание привлекать незачем. Я ведь не знаю, насколько слуги Дюваля верны своему господину и как далеко они способны зайти, претворяя в жизнь его волю.