Жестокость
Шрифт:
Однако не одни они только заметили врага. Кругом затыкали руками в небо, заволновались, и уж различалось среди нестройного живого шума ровное, тихое пока жужжанье машины. А какой-то молодой парень, около стоявший с возом, вскрикнул вдруг, точно увидал судьбу:
– Им же оттеда всех нас видать! В любого бей!
И другой, постарше, в солдатской шинели внакидку, влил в слова общую догадку:
– Стало быть, поэтому наших гонют!.. Они, может, часа через три тут будут!..
Поспешно скользя в толпе, подошли к своему форду студент, еврей и татарин. Студент
– Дернуло его сказать: "на машине"! Вот и поезжай теперь на машине!
– Скорей ихнего поезда на Перекоп будем! Что? скажешь - нет? Неправда я говорю?
– горячился и татарин.
А еврей смотрел тревожно на подходивший биплан и говорил:
– Это таки так, что ему ровно ничего не стоит послать сюда пару бомб!.. Чем он рискует? А?
Потом студент передал латышу и полтавцу, что коменданта на вокзале рвут на части, и его так и не добились, что какой-то его помощник, матрос, спросил на ходу: на чем приехали?
– а татарину вздумалось сказать: - На машине!
– Им ответили: - А на машине, так и гоните ее за Перекоп!..
– Потом все стали кричать: - Аэропланы!..
– Поднялась суматоха. Матрос кричал уже где-то дальше, что беспорядку и паники он не допустит, что эвакуация плановая...
Подошел рязанец с целым белым хлебом в руках и сказал:
– Дерут, однако, черти!.. Ну я им свою цену поставил, чертям!
А когда услышал, что говорил студент, сразу решил:
– Что нам, плацкарту что ли ждать? Вали в вагоны, куда попало!.. Айда!
Однако татарин, который все еще держался хозяином Крыма, сказал своим гостям горячо и убедительно и даже руку прижал к сердцу:
– Гаспада!.. Я извиняюсь!.. Мы скорей их на Перекоп будем, честное слово даю! Тут оно сейчас бомба кидать будет! Честное слово!
Жужжанье мотора вверху стало явственней.
– Эх, зенитного орудия нет!
– пожалел латыш.
Как раз в это время двинулся уже до краев переполненный поезд: даже на крышах сидели.
– Хлопцы!
– горестно выкрикнул полтавец.
– Э-эх!.. Было бы сидать на крышу! Хо-ди-ли, матери вашей черт!
– перекатил он глаза с татарина на еврея и с еврея на татарина.
– Ну, однако, товарищи, сейчас мы можем добыть себе места! Новый поезд составлять будут. Я думаю!
– выкрикнул еврей.
А полтавец ответил ему шутливо, но с сердцем:
– Думай, Мойше, думай!..
– Пока они подадут поезд - бомбардировка начнется, - спокойно вставил латыш, а студент, может быть, считая себя несколько виноватым, что ничего не добился на вокзале, продолжил:
– А этот поезд непременно обстреляют, какой пошел!.. Одним словом теперь: не скопляйсь! Расходись!
И курносый рязанец решил дело одним лихим подбросом головы:
– Ну-к что ж! Делов куча!.. На своей машине и поедем!.. Белым чертям ее оставлять, в сам деле? Едем!..
– Садимся, ну!
– заспешил еврей.
И сбитый было с позиций татарин просиял и опять принял хозяйский вид, уверял честным словом, что они скорее поезда приедут в Перекоп.
– И даже с комфортом, - согласился
– Конечно... Как у себя дома, - подхватил рязанец.
– А то "на крыше"! Крыша, брат, вещь такая: за железо зубами держись, а то слетишь!..
– Ну-ка, товарищ шофер!
– кивнул грузину латыш, но кожаный маленький человек ответил твердо:
– Я нэт!.. Мене жена тут... двое дети... Нэт!..
И замотал головой.
Латыш поднес ко лбу его свой наган и, нагнувшись к самому уху, прошептал:
– Сейчас же садись на место!.. Слышишь?
Грузин оглянулся и поглядел на него долго, зло и дико, как оглядывается и глядит норовистая лошадь на того, кто ее ударил кнутом по ляжкам, потом стал привычно возиться над машиной.
И когда после обычного шипенья, фырканья и перебоев ультрамариновый форд, от шоссейной пыли почти белый, приобрел, наконец, вновь способность пожирать пространство, латыш, держа в большой своей, тугой, красной руке матово-черный наган, уселся спереди, рядом с кожаным человеком, надевшим на глаза сетчатые консервы.
– Куда?
– кратко и мрачно спросил Пааташвили.
– На Перекоп!
– ответил латыш.
– Улицу знаешь?
Пааташвили чуть кивнул головой.
Жены у него тут не было, - были две-три знакомых девицы из гулящих, - и он знал, что в таких случаях, как теперь, беглецы беспощадны, что выбора у него нет, что извозчиков избивают до полусмерти и все-таки заставляют везти... Но он думал, что где-нибудь в дороге удастся намеренно испортить машину. Десяток способов того, как можно привести машину в негодность, было известно и ему, как всем шоферам. Испортивши машину, он вынудил бы комиссаров ехать дальше на мужицкой подводе, а сам бежал бы. Потом, вернувшись, исправил бы, что надо, а сам уехал обратно.
И, точно незаметно все время следя за тайным ходом его нехитрых мыслей, латыш приблизил к нему большое мясистое бритое лицо и прошептал на ухо:
– А если машина у тебя испортится - убью!
И замелькали около дома города, который еще вчера утром считался своим, в котором вчера еще чуялось свое начальство - Крымревком, от которого, может быть, идут еще к ним, комиссарам, на места деловые бумаги. Теперь начальство, конечно, уехало, город почти ничей, а через два-три часа, может быть, будет определенно чужой, и шестерым, катившим в форде, было несколько неловко глядеть на дома и на прохожих.
Какой-то толстый, прилично одетый, насмешливо кивнул им головой и прокричал: - Счастливой дороги!..
– Две барышни в открытом окне весело захлопали при виде их в ладоши и запищали: - Ура!
– А мальчишка бросил им вдогонку камень, пропевши пронзительно:
Яблочко, яблочко ка-тит-ся!
Власть советская д'убирается!
III
Село Бешурань было когда-то татарской деревней с мечетью, но ушли отсюда татары в тот злой год, когда ушло их не меньше трехсот тысяч в Турцию, а здесь поселились выходцы из Мелитопольского уезда, отцы которых попали в Новороссию незадолго перед тем, при светлейшем Потемкине, из Астраханской губернии, с Волги.