Жестокость
Шрифт:
Под солнцем, стоявшим в зените, приземистые избы с крутыми пухлыми соломенными серыми крышами слились неотрывно с толпой; от этого толпа казалась еще больше, чем она была, и еще теснее: огромной, непролазной, как дремучий лес.
С режущими ладони револьверами в руках, побелевшие, смотрели и на толпу, и друг на друга, и на свою жалкую теперь каретку все шестеро, понимая пока только одно, что нехорошее что-то с ними или случилось уже или вот-вот должно случиться.
Свои тамбовские русские лица, - мужичьи, бабьи, - отпечаток сотни монгольских,
– А ну!.. Осади назад!
– крикнул вдруг он, подняв револьвер, и певучим своим рокочущим голосом, четко отделяя от слога слог, позвал: Па-а-та-шви-и-ли!
И только после этого, непонятного, странного в русской деревне крика заговорила толпа.
– Вы что за люди такие?
– спросил один за всех, лет сорока, с выпуклой грудью, безбородый, в усах, - в зеленой суконной, рваной под мышками, солдатской рубахе, вида бравого и строгого, - должно быть, недавний взводный.
– А ты кто здесь?.. Предревком?
– стараясь найти прежний голос, спросил студент.
– Вот-вот... Он самый!..
– и зло вглядывался в его глаза (своими серыми в его серые) и еще выпуклее развернул грудь взводный.
– А мы - комиссары... Из города... Найди-ка нам нашего шофера... Куда он там пропал?
– Та-ак!
– протянул взводный, веря и не веря будто тому, что знал уже и что вновь услышал, и оглянулся на толпу направо от себя и налево.
– Ага!.. Комиссары, - загудела довольно толпа, и латыш увидел, что они открыты, будто о них уже знали раньше, чем они появились здесь, что они комиссары и что они бегут. Показалось, что нужна какая-то оттяжка времени, что на что-то другое опереться нужно теперь, и он сказал взводному глухо:
– Помню я в вашем селе старика одного... Любопытно, жив или нет?
– Какого старика?
– начальственно уже и строго спросил взводный. Стариков у нас хватит...
Но, усиленно блуждая взглядом по толпе, вдруг увидал своего старика латыш: стоял его старик, - ростом не ниже, чем он, - опершись на степную герлыгу подбородком, глядел на него суровым взглядом голубых глаз.
– А-а! Дед!.. Не узнал меня? Здравствуй!..
– неверно улыбаясь, закивал латыш головою.
И толпа глянула, обернувшись туда, куда глядел длинный латыш, а старик заискрил глаза и отозвался:
– Во-от!.. Внучек мне нашелся!.. Никита Фролов я... а ты кто такой?
– Я?.. Не узнал ты меня?.. Я тебя видел раз...
И спал, было, с голосу, припомнив, когда его видел и что говорил он тогда, и понял, что терять уже нечего больше, что уже все потеряно, - и крикнул:
– Давай дорогу! Стрелять будем!
– Ого-го!.. Стрелять!
– охнула толпа.
– Какой стрелок!
– Ты думаешь, у нас стрелять
– твердо спросил взводный. Разговор этот оставь!.. Спрашивают вас, кто вы за люди? должны ответить... и все!
– Вот ты сам за это ответишь!
– крикнул студент.
– Пьяница!
Ясно показалось, что вся толпа кругом пьяна, и больше всех вот этот, взводный, назвавшийся предревкомом.
– С вашим братом напьешься!.. Ты что ли меня поил?
– подступил он ближе на шаг, этот строгого вида взводный, и еще к нему пробрались вперед несколько широких, грудастых, коричневых, бородатых людей с расстегнутыми воротами солдатских рубах, и вдруг, что было еще страшнее, взглянув поверх толпы, увидел он - бежали от дальних изб два парня с винтовками.
– Да вам, братцы, чего от нас нужно-то?
– певуче и мирно, как толковый парень и свой среди своих, вступил в разговор рязанец.
– Теперь всякий народ ездит, - понял?
– вразумительно начал взводный. Говорят люди, и белые идут тоже... Должны вы предъявить пачпорта свои поэтому... для проверки.
– Па-а-та-шви-и-ли!
– крикнул по-прежнему раздельно, но только еще громче студент.
"Вдруг появится грузин, пустит машину, и как-нибудь обернется все", так подумалось.
Но грузин пропал, и только встревожился один из стариков, стоявший рядом с тем, который назвал себя Никитой Фроловым.
– Постой!.. Это кому он знак подает? Кого это он кличет к себе? Постой!
– Вы скажите нам одно - коротко: товарищи вы, или же вы белые? спросил решительно взводный, как будто все еще не веря тому, что эти шестеро действительно комиссары.
– Белые!
– за всех выскочил с ответом татарин, другие только покосились на него, ничего не сказав, а взводный точно этого только и хотел и даже улыбнулся левым углом рта:
– Ну вот, - значит, вы - наши... Ну, здравствуйте, когда так.
И подошел вплотную к татарину, протянул ему руку, а сзади уж пролезали вперед добежавшие тем временем парни с винтовками...
И когда один, в белой рубахе и солдатской фуражке, толстогубый, проворно сверля толпу, выскочил прямо против студента и крикнул от запала сипло: - Сдавайсь, сволочь!
– студент, державший револьвер высоко, обернул его дулом книзу и нажал вдруг курок... И так ошеломляюще громок был выстрел, что он откачнулся сам в испуге. Но парень вдруг упал ему в ноги, и винтовка, падая из его рук, больно ударила его в грудь против сердца.
Потом через два-три мгновенья вой и крик кругом, и все кинулись на шестерых, и никому уж не пришлось больше пустить в дело своего револьвера.
Латышу ясно было, что конец, что борьба с толпой немыслима, но большое сильное тело просто не могло сдаться без борьбы: мускулы сокращались сами собою. За руку с наганом его схватило сразу, как по команде, трое, но, бросив наган, он вырвался и свалил было двоих, однако и его свалили подножкой, и, падая, он ударился головой о ступицу колеса автомобиля.