Жи-Ши
Шрифт:
– Журналисты! – старший наряда машет рукой, приглашая вовнутрь, – строго по удостоверениям!
– Борька, я без ксивы! – трясу Ксилофонова за рукав.
– Не ссы, пройдешь со мной! Я на любом мероприятии – плюс пять! – весело скалится он.
Милиционерам лень спорить, к тому же Таня, завидев меня, знаками подтверждает аккредитацию.
В студии – чуть уловимый запах горелой пластмассы, но – ни малейших признаков траура! Яркий свет создает ощущение праздничной иллюминации. Все предметы, музыкальные инструменты и даже питейные приборы разложены в идеальном порядке. Когда я приходил сюда вчера, они были разбросаны, как попало.
Таня делает короткое заявление для прессы, суть которого я слышал час назад по телевизору. Острая сердечная недостаточность… внезапный приступ… никакая «скорая» не смогла бы спасти… мы все скорбим… непоправимая утрата… всегда будем помнить… похороны – послезавтра, гражданская
Я достаю Лейлу и буквально по сантиметрам общелкиваю окружающее пространство. Фотографии в рамках на стене, аккуратные стопки компакт-дисков, многочисленные наградные кубки на полочках, гитары на стойках, бубен, маракасы, бокалы, тарелки, наушники… Конечно, мои предчувствия сбываются. Никто не выложил мне фисташками ответы на вопросы. Я не вижу ни ответов, ни доказательств. Грустно… Устал… Совсем не знаю, что делать дальше. Верный друг и советчик «Улисс» отдыхает дома. И на улице – снегопад… Отвлекает звонок мобильника. Это Анка.
– Ты где? – ее голос звучит возбужденно. Он освежает, как стакан лимонада. Удивительная девушка…
– Я в студии… У Гвидо.
– Я так и думала… И что там?
– Ничего. Ничего нового.
– Я освободилась. Приезжай на Смоленку!
– Еду.
Прячу Лейлу в ее теплое кожаное убежище, торопливо прощаюсь с Ксилофоновым и выхожу в снегопад, высоко подняв воротник.
На улице пусто. Толпа перед студией рассосалась. Замираю на несколько секунд у крыльца, вытягиваю ладони вперед, ловлю снежинки и растираю ими опухшее лицо. Что со мной творится? Внутри бухтит громоздкая какофония, но невозможно понять – о чем. Я мучаюсь оттого, что Белка в тюрьме, или не могу прогнать радость, потому что Она была со мной? Снегопад, снегопад… Сострадание, слякоть, гордость самца… Такой унылый спиричуэлс тянет вьюга… Боль за собственное сердце в клетке, инстинкт самосохранения, я опять растворяюсь в снежинках и таю вместе с ними… Где взять доказательства? Где взять ответы на мучительные вопросы? Например, чего больше – гордости или боли? Любви или сочувствия? Желания или усталости? Я недостоин любви? Отъявленным сибаритам и гедонистам любовь противопоказана? Пока мы не научимся брать на себя ответственность и спасать любимых. Снегопад, снегопад… А еще – Анка, такая, каких я никогда не встречал. А какая – и сам себе сказать не могу.
В таком состоянии личного полураспада я поворачиваю за угол, на ходу вытаскивая брелок и проверяя писклявый голос своего авто, как вдруг стальные тиски обрушиваются на меня сверху! Неведомая сила сжимает шею и резко увлекает вверх, будто на тросе. Спазм, воздуха нет, пытаюсь кричать, но голос больше мне не принадлежит! Предпоследняя мысль: «так вот что чувствуют повешенные!». Последняя мысль: «так вот какие дурацкие мысли посещают в последний момент! А обещали – всю жизнь посмотришь за секунду…».
Я пытаюсь барахтаться, извиваюсь всеми конечностями, как червяк на удилище, нелепо рассекаю поток снежинок ногами и руками, но таинственная лебедка неумолимо тащит меня вверх. Последнее, что фиксирует сознание – тепло человеческих ладоней на собственной шее и… запах, который мне уже знаком. Пахнет стиральным порошком. Конечно, было бы приятнее прощаться с миром под запах сандала или конопляных зерен. Но об этом я уже не думаю. Мне все равно. Я даже чувствую облегчение. Как в детстве, когда готовишься к трудной контрольной, переживаешь, что не успел усвоить все необходимое, а в утро испытания вдруг – жар, температура и голос матери, хлопочущей с микстурами: «В школу сегодня не пойдешь!»
В глазах темнеет, я отключаюсь, напоследок слегка досадуя на то, что придется неэстетично наложить в штаны.
Прихожу в себя от истеричного сигнала автомобиля, который, кажется, пытается меня объехать. Лежу посреди парковки, лицом вниз. Рот и нос забиты снегом. Шевелюсь, переворачиваюсь, вроде цел. Сколько времени прошло? Первым делом заледеневшей рукой лезу в карман и достаю мобильник. Минут десять… А кажется, что родился заново, в другом городе, в другой стране, в другое время, другим человеком. Ощупываю штаны… Они сухие. Слава Богу, пронесло. Никто теперь не скажет: «Жил грешно и умер смешно». Медленно, как беременный тюлень, пытаюсь согнуть колени, разминаю онемевшие мышцы, пытаюсь подняться. Получается. Тут же корчусь от внезапного спазма и блюю на пушистый снег. Долго кашляю, сморкаюсь и плююсь червяками гноя. Редкие прохожие посматривают на меня с укоризной. Идите мимо. Осматриваю карманы. Все на месте. Деньги, документы, ключи, сигареты, пачка презиков… Стоп! Где Лейла?! Нет кофра с Лейлой! Снова опускаюсь на колени, ползу, обшариваю окрестности. Лейлы нет. Чтобы какому-то Кинг-Конгу понадобилось душить меня из-за фотоаппарата? При всей врожденной наивности, не могу
– Ух! Стокгольм прочистил нам мозги! Стокгольм распахнул нам глаза! Стокгольм присунул фитиль к нашей пороховой бочке! Ты бывал в Стокгольме? О, Стокго-о-ольм! Инфэрна-а-альный город!
Анка завывает и подпрыгивает на стуле, как взбесившийся ковбой на коматозном мустанге, размахивая вилкой вместо лассо. Мы расположились в приятном ресторане, пропагандирующем утонченно-восточный подход к наслаждениям. Да-да, в том самом, где я однажды и навсегда объяснился с моей прекрасной возлюбленной. Где она жестко отшила меня… Забавно… мы встречались с Белкой всего несколько раз, но уже столько городских мест – зданий, проспектов, скамеек, деревьев – успели превратиться для меня в мавзолеи Чувства! Как, должно быть, непросто тем, кто развелся, прожив несколько лет вместе. Каждая парадная шепчет… Каждое кафе напоминает. Валить в другой город! Другого выхода для них нет. А я? Я счастливый? Я держал в объятиях девушку, о которой мечтал… А теперь ее держат тюремные стены. И я вновь добиваюсь… Добиваюсь, вместо того чтобы обладать. Таков путь влюбленного. Мысли под терпкий латте и звонкий щебет «инфернальной красавицы». Я тискаю фаланги пальцев и почему-то не могу рассказать Анке о том, как только что вернулся с того света.
– …Давай-ка делать из тебя легендарную личность! Так я сказала Белке по дороге в Стокгольм. Такой голубой дороге, мощенной перистыми облачками, ты должен понимать. Не будь ставридой! – говорю ей. – Ты уже без пяти минут поп-звезда национального масштаба, тут все на мази, не треснет… а теперь – камон, детка, перейдем от детских игр в песочнице к строительству ракет и расщеплению атома… Займемся серьезным и настоящим. Ух! Давай сваяем из поп-звезды настоящую легенду! Литерную легенду! – Анка отвлекается на секунду, чтобы подцепить крохотную осьминожку на кончик вилки. Я вверяю себя судьбе. Голос судьбы журчит, как утекающее время у подножия памятника писающему мальчику, из уст Анки, которая ухитряется с аристократичным достоинством поедать осьминожек, не прерывая кипучего монолога. Сколько талантов в одной хрупкой девушке! Я никогда не мог есть этих малюток, сжавших щупальца, будто пытавшихся в последний момент защитить сокровенное. Сам процесс всегда казался мне чересчур порочным миксом педофилии с некрофилией. Обжаренные в кунжутном масле отпрыски гигантских спрутов исчезают в красиво очерченном кратере рта хищницы, который поглощает, но говорит и говорит… говорит и говорит:
– Спрашиваю у нее: «Вот у тебя артистический ник „Белка“… Что нам дает Белка? „Белка песенки поет да орешки все грызет…“ Жы-Шы! Паззл складывается! Ты поешь песенки. „А орешки? – уныло говорит она, – ведь самое главное в жизни – орешки!“ „А орешки непростые, в них скорлупки золотые… ядра – чистый изумруд… слуги Белку стерегут…“ И тут меня накрывает! „Послушай, – говорю, – с орешками все ясно. Золотые орешки – это бабло, которое ты приносишь своему продюсеру… которого зовут… как его зовут? Вот именно – Гвидо его зовут!“ Теперь ты понимаешь? Да у тебя потенциал Легенды в разы круче, чем у любого из нас! Ты зашибаешь для своего продюсера Гвидо прям как та, сказочная белка, которая грызла золотые орешки для князя Гвидона! Чуешь ветер? Дай мне день, всего лишь один день, моя рыжехвостая попрыгунья, и я придумаю такую сказку! Ух! Литературный рынок рухнет! Среди писателей опять пронесется волна самоубийств на почве творческой несостоятельности!»
– А что ты говорила про Radiohead? – я до чесотки в языке хочу поведать ей о мистическом опыте удушья и потери своего второго «я», но вместо этого поддерживаю светскую беседу.
– Ха! Рэдиохэд – это экспириенс! Цунами на вьетнамские деревни! Слушай! На следующий день мы проникли в Konserthaus. Radiohead играли закрытый акустический концерт для истеблишмента рекорд-индустрии… ну и представителей радиостанций всего мира. Знаешь, мой начитанный папарацци, большие артисты иногда дают такие представления, обычно прогнувшись под уговорами своего рекорд-лейбла. Белка, Илона и я просочились по приглосам, – спасибо Гвидо, – а парням пришлось вспотеть. Они говорят, что пролезли через служебный вход, залечили всех секьюрити, и те поверили, что они – гитарные техники, которых после саунд-чека отпустили поланчевать. Не знаю, как уж там было на самом деле… Допускаю, что наши герои тупо перекупили три билета у алчных радиоклерков из Венгрии, такие случаи шоу-бизнесу известны… Пока мы дожидались парней в баре, я с гордым видом сунула Белке листок с записями, над которыми корпела целых два часа накануне ночью. Ух! Я стилизовала запись под обрывок старинного пергамента, якобы чудом уцелевшего, бла-бла-бла… Легенда, как и жизнь, складывается из деталей! Вникай! Там было следующее: