Жил человек
Шрифт:
– У меня еще работает жена. С нас хватит.
Орлов нахмурился, продолжать этот разговор ему не хотелось. Козин вышел от него и раздосадованный его чрезмерной щепетильностью и, по той же причине, питая к товарищу еще большее уважение.
Свою работу в детдоме Козин считал, конечно, временной - что не мешало с интересом вникать в нее, осваивать; Орлов - складывалось впечатление, хотя прямо он не заговаривал об этом, - начинал, кажется, питать надежду, что Козин тут останется или, по крайней мере, надолго задержится. Во всяком случае, по второму месяцу, на заседаниях совета воспитателей он все чаще осведомлялся:
–
На людях, при всех, они были на "вы", обращались друг к другу по имени-отчеству - никогда о том специально не договариваясь; как, оставаясь вдвоем и так же не объясняясь, естественно переходили на обычный дружеский тон, на "ты": Сергей - Леня, в чем обоим им слышалась юность. На одном из таких советов, когда текущие вопросы были решены, Орлов неожиданно предложил:
– Леонид Иванович, провели бы вы со старшими беседу об Америке, а?
– Зачем?
– Ну как зачем? Интересно, полезно. По учебникам учат, а тут живой рассказ - никакого сравнения.
Козин колебался, - Орлов, настаивая, привел еще довод:
– Все равно ведь поодиночке расспрашивают, никуда не денетесь.
– И рассмеялся: - В конце концов, не мы эту "холодную войну" придумали.
Беседа состоялась; собрались не только старшие группы, но и все свободные воспитатели, сотрудники - красный уголок был переполнен. Вместе со всеми, в углу, сидел и Сергей Николаевич, улыбаясь, когда в дверь непрошенно всовывалась чья-либо любопытствующая рожида. Леонид Иванович, против ожидания, разговорился, рассказывал он не столько о своих злоключениях, сколько о том, что довелось увидеть, - перед слушателями возникала Америка, как она есть, - со всем лучшим, что создано трудолюбивым талантливым народом, и всем уродливым, что неизбежно несет чужой мир в себе и с собой.
Много было вопросов, спрашивали и ребята, и взрослые - беседа закончилась перед самым отбоем.
– А ты говорил зачем?
– довольно пошучивал по пути домой Орлов. Помяни мое слово - до тебя еще лекторское бюро доберется! Правда, Леня, толково.
Леониду Ивановичу было приятно; трудно объяснить, почему так, но именно после беседы возникло, окрепло ощущение, что он наконец действительно встал на ноги.
Ощущение это сказалось на его настроении, на работе; как безошибочно почувствовал и то, что ребята его окончательно приняли. Вот что значит быть дома!
И тут по ногам ударили - расчетливо, жестоко, несправедливо.
Орлов нашел Козина - тот занимался с ребятами - и позвал так, словно они были вдвоем:
– Леонид, зайди ко мне.
Уже по этому да еще по тому, что резче, чем обычно, размахивая одной левой рукой, Орлов пронесся по коридору, Козин понял: какая-то неприятность. Что неприятность связана с ним и связана самым подлым образом, он, конечно, не подозревал.
В кабинете, плотно прикрыв дверь, Сергей Николаевич возбужденно плюхнулся на стул, протянул Козину бумагу; высокие залысины у него были малиновыми.
– На - читай.
Козин прочитал две-три строчки, написанные прыгающими печатными буквами. "Вот глупость-то", - успел он подумать, - и по лицу хлынула меловая бледность.
– Ты спокойней, спокойней!
– зло и далеко не спокойно посоветовал Орлов.
Какое уж тут к дьяволу спокойствие!
"Директор детского
Слишком долго прикрывается он своими фронтовыми заслугами. Наших советских детей должны воспитывать люди, преданные Родине, а не такие..."
На второй странице стояла подпись: "Народный глаз".
– Ну, как?
– потирая шею, осведомился Орлов.
Нащупав рукой спинку стула, Козин сел. Обида, растерянность, возмущение, полнейшая беспомощность - все это, смешавшись, редкими, поминутно замирающими толчками стучалось, билось в сердце, в виски, перехватывало дыхание; и в этой сумятице, ожив, прозвучал вдруг вкрадчивый голос, десять лет подряд внушавший ему:
"Убедился?.. Не будет тебе здесь покоя, не дадут тебе тут жизни!.."
Рывком, каким-то болезненным усилием Козин придавил, придушил этот воскресший голос, глухо спросил:
– Откуда... это?
– Сразу в два адреса: облоно и районо.
– Орлов налил из графина стакан воды, подвинул товарищу.
– Этот экземпляр - из районо, заведующий приподнес.
Козин туповато взглянул на стакан, не понимая, зачем он тут - на краю стола, возле него, - устало осведомился:
– И что же теперь надо делать?
– Ничего не делать!
– отрезал Орлов; он сердито повертел головой словно расстегнутый и откинутый ворот рубахи мешал ему.
– Этому перестраховщику, этому сосунку я сказал: хотите увольнять - увольняйте и меня.
Хватит!
Козин наконец сообразил, что вода в стакане - для него, жадно выпил; спекшимся губам, пересохшей гортани сразу стало легче, вместе с физическим облегчением пришла и равнодушная рассудочная ясность.
– Уйду я. Тебе-то зачем?
Орлов взорвался, от малиновых залысин гневная тяжелая кровь хлынула в лицо, по щекам, к раздвоенному ложбинкой подбородку, по пути обдала, ошпарила мгновенно заалевшие крупные уши.
– Ерунду городишь! Не видишь, что все белыми нитками шито? Маркелову для отвода глаз приплели. Человек тут всю жизнь проработал, на пенсию с почестями провожать будем! Тебя, что ли, не проверяли? Пускай еще сто раз проверяют! Я ему сказал: руку на отсечение за тебя отдаю! Пойми ты: я, я кому-то поперек горла встал! Не впервые. И от какой-то дряни - в кусты сразу?
Этому нас с тобой война, жизнь учила?
– Как минуту назад Козин, Орлов залпом выпил воды, более сдержанно сказал: - Бери бумагу - пиши коротко объяснение: Что все - вранье! Что лекция твоя, беседа - объективна. Никакой в ней крамолы не было. Я же слушал - ты даже осторожничал, если на то пошло. Пиши, остальное, что надо, я добавлю.